со мной побеседовать, то есть, выражаясь другими, не столь изящными словами, "намылить мне голову" за какой-нибудь ужасный проступок с моей стороны. Но конкретно в этот раз она меня позвала, так как был канун Пасхи. Всё шло в высшей степени благостно – ни малейшего намёка на головомойку, – и я, наевшись вкуснейшего печенья и шоколада, с наслаждением растянулась у Маминых ног на шкуре белого медведя, лежавшей перед горевшим камином.
"А теперь, Душенька, беги и, как примерная девочка, приляг на часок-другой. Тогда ты отдохнёшь и будешь к полуночной службе выглядеть красивой и свежей", – сказала она нежно, но твёрдым тоном, означавшим, как все мы знали, что повеление было окончательным и его следовало безоговорочно исполнять.
Поэтому, с трудом поднявшись на ноги, я произнесла как можно более покорно: "Хорошо, Мамуся, я пойду сию же секунду", – стараясь изо всех сил, чтобы это прозвучало вежливо и почтительно, хотя внутри вся кипела от досады и раздражённо думала: "Вот так всегда! 'Приляг и отдохни', – когда это не приносит никакой пользы! Какой смысл в столь неурочный час ворочаться в кровати, слушать тиканье часов, считать минуты … и ждать, ждать, ждать, когда можно будет вставать?"
Тем не менее я послушно, пусть и несколько неспешно, пошла по коридору в свою комнату, где, как мне было прекрасно известно, меня уже дожидалась моя старая Няня с непременной колючей фланелевой ночнушкой и грелкой, которая имела столь неприятную привычку внезапно протекать в моей постели (обычно посреди ночи), а также стаканом тёплого молока – всё это при одновременном применении обязано было способствовать расслаблению и сладким снам. Да, всё так и было: сия преданная, но надоедливая старая курица разогревала на допотопной маленькой спиртовке, некогда стоявшей в моей детской, отвратительное молоко, на коем, вероятно, уже образовалась пенка – ещё одна вещь, которую я терпеть не могла. Что ж, ладно! … Я окинула знакомую сцену взглядом, полным отвращения.
"Заходи, заходи, мой золотой зайчик, – позвала старушка, маша в одной руке ночнушкой, а в другой – грелкой и сотейником, и делая это так ловко, что не пролилось ни капли молока. – Для тебя всё готово, голубка моя".
Я же вслух проворчала, что глупо, нелепо и даже жестоко обращаться со мной как с дитём малым, как с карапузом …
"Ну, тебе лишь четырнадцать, и, в конце концов, моя овечка, это твоя первая полуночная служба, – заметила она, затем лукаво добавив, – и ведь никогда не знаешь, кто встретится тебе в церкви. Лучше выглядеть преотлично … Судьба может поджидать тебя там в облике молодого красавца, князя, графа, художника, поэта … кто знает! А юношам нравятся девушки с яркими глазками и розовыми щёчками".
"Ох, ладно, ладно, ладно!" – вскричала я, втайне радуясь мысли о том, что какой-нибудь юноша наконец-то одарит меня своим благосклонным взглядом. Я быстро разделась (столь же успешно покончив и с "Божьей карой", как я нарекла все прочие этапы процедуры) и бросилась на кровать с такой поспешностью и неистовством, что шмякнулась затылком о резную спинку из красного дерева, твёрдую, словно камень, закричав при этом от боли и возмущения, а также от некоего капризного чувства под названием "Я всем вам покажу, вот так-то!"
"Ах ты, голубка моя, сильно ушибла свою милую головку?" – заботливо осведомилась склонившаяся надо мной Няня, буквально вцеловывая волшебные слова в мои взъерошенные кудри.
"Милая головка? Ну да, конечно … идиотская! – презрительно заметил Ванька, который как раз приоткрыл дверь, чтоб стать свидетелем происшествия. – Разве ты уже не достаточно глупа, чтоб вдобавок ко всему разбить свою дурацкую голову и стать ещё глупее, если это вообще возможно? Или ты вполне соответствуешь той великой чести, что я оказал тебе вчера, написав сии прекрасные вирши?
'Дам совет тебе я в помощь:
Постучись о стену лбом,
И тогда ты сразу вспомнишь —
Любят все тебя кругом'.
Разумеется, 'любят' я использовал лишь из доброты к тебе. И не хихикай, дорогуша … Ты же знаешь, что я терпеть не могу пустой 'смех глупых'".
Но тут Няня накинулась на него с гневным криком: "Не смей называть свою младшую сестру идиоткой и дурой! Бог накажет тебя за столь непотребные слова. Так что быстро перекрестись и убирайся отсюда. Кыш! Кыш!" И она захлопнула дверь перед его бесстыжей, ухмылявшейся физиономией, а чуть позже, потушив свет, стала на цыпочках выходить из комнаты, будто я уже чудесным образом успела погрузиться в глубокий сон.
Оставшись одна во тьме, если не считать мерцания лампады перед иконами, я потёрла затылок, потом ещё немного побурчала и наконец вытянулась во весь рост, "до предела", поскольку кто-то сказал мне, что это был самый надёжный способ побыстрее вырасти. Тут часы пробили восемь, и я начала своё муторное бдение до "с четвертью", потом до "половины", потом до "без четверти" и вновь до отбивания целого часа … Девять … Минуты тянулись бесконечно, и когда в десять явилась Няня, дабы меня "разбудить", мне показалось, что я прожила целую жизнь – жизнь, полную невыразимой скуки и проведённую в темноте, в постели, в колючей фланелевой ночнушке, с полным желудком тёплого молока, под монотонное тиканье часов, – и лишь перезвон курантов скрашивал моё движение сквозь вечность. "Отдохнёшь … будешь красивой и свежей …" Ну и ну! … Слава Богу, это закончилось! Теперь всё, что мне нужно было сделать, это встать, дрожа всем телом, как всегда бывает, когда ложишься спать в неподходящее время, затем нарядиться и поехать с семьёй в церковь Зимнего дворца, где она неизменно присутствовала на пасхальной службе.
Белое платье из лёгкой шерсти, расшитое шёлковой нитью, широкая белая шёлковая лента, торчавшая на затылке гигантской нескладной бабочкой и предназначавшаяся для скрепления волос в пучок (чего она не делала), розовая шуба, подбитая мехом кенгуру, и белые валенки, также отделанные мехом кенгуру и надетые поверх новых блестящих чёрных танцевальных туфель-лодочек, – и я была готова.
"Скорее, скорее, а не то уедем без тебя", – кричали из холла Ванька с Танькой, и я в панике помчалась со всех ног по длинному коридору – моя розовая шуба развевалась, валенки бухали, а я орала что есть мочи: "Я уже бегу, я бегу. О, не бросайте меня, пожалуйста …" – чтобы в итоге получить строгий выговор от мисс Бёрнс за то, что "визжала как сова".
И тогда, взяв себя в руки, я таки сумела спокойно войти в холл.
