Мама внимательно меня оглядела, тихонько и с ноткой грусти вздохнула, как бы упрекая за прошлое недостойное поведение и своевременно предупреждая на будущее, и мы отправились в путь: Папа с Мамой, Ванька с Танькой, за ними я, и лакей Митрофан, который с перекинутым через руку пледом из медвежьей шкуры замыкал процессию.
Мы разместились в просторном старом ландо, в котором всегда так странно пахло смесью маминых любимых духов "Вера Виолетта" и запашка мышей, возможно, спавших по ночам в обивке. Затем Папа торжественно промолвил: "С Богом!" – что послужило сигналом для лакея захлопнуть дверцу, а для кучера взять поводья и тронуть с места огромных чёрных коней, откормленных, тучных, гладких, лоснившихся и медлительных.
Мы чинно ехали по многолюдным и ярко освещённым улицам, минуя толпы спешивших в церкви людей, и многие из них несли традиционные пасхи и свежеиспечённые куличи, чтобы священники их благословили. Оставив позади Невский и Большую Морскую, мы с громким стуком тяжёлых, выбивавших искры из булыжной мостовой копыт пересекли обширную площадь перед Зимним дворцом и остановились под аркой подъезда, известного как Иорданский, где нас торжественно извлёк из ландо пожилой швейцар в красной ливрее, украшенной маленькими чёрными орлами.
Митрофан взял наши снятые шубы и присоединился к длинной веренице ожидавших лакеев, а мы пошли вверх по лестнице и через пустые переходы, галереи и залы, пока не добрались до самого последнего, где за ширмой из зелёного сукна, окружённая терпеливо ожидавшей меня семьёй, я стянула свои тёплые красные фланелевые панталончики и оставила их аккуратно сложенными на спинке жёлтого бархатного кресла. Это для всех маленьких девочек являлось обычным делом, и каждое воскресенье целая коллекция тёплых шерстяных вещей пряталась за таинственной и величественной старой ширмой, которая повидала много поколений, делавших одно и то же. Даже Ванька надо мной не смеялся, а лишь пробормотал: "Снимай штанишки", – следуя своей давно сложившейся традиции.
Покончив с этим, мы вошли в большую бело-золотую церковь, уже почти полную людей, и там разделились: наши джентльмены направились налево, присоединившись к красочной толпе в сверкавших мундирах, мы же повернули направо, где дамы, облачённые в свои лучшие пасхальные платья, мило и эффектно расположились в живописных позах молитвенного благочестия.
Мы заняли свои обычные места у стены, и я тут же коснулась хорошо знакомого позолоченного лепного цветка, что делала всегда с тех самых пор, как себя помню. Только тогда цветок располагался высоко над моей головой, и мне приходилось вставать на цыпочки, чтобы до него дотянуться, теперь же он оказался на уровне моей талии. Уже одно это доказывало, что я практически взрослый человек, и я не преминула продемонстрировать данный факт Маме наглядными знаками, а она кивнула, улыбнулась и прошептала: "Да, да".
Я стала осматриваться по сторонам. Впереди нас стояла графиня с её многочисленными чадами, что выстроились перед ней наподобие живой лестницы в полном соответствии с их ростом. Тихо протянув руку, она поправила бант на широком красном шёлковом поясе своей старшей дочери, которая, думая, что мать подаёт ей один из тех тайных "церковных сигналов", которые известны всем нам, детям, благоговейно упала на колени и в молитвенной позе перекрестилась. Этот внезапный выпад вперёд полностью развязал бант на её поясе, и тот стал походить на пару красных поводьев в руках графини, которая, покраснев от досады, потянув за них, подняла свою дочь, как молодого жеребёнка.
Девочка с удивлением обернулась, а затем на её глазах выступили слёзы из-за того, что я откровенно рассмеялась. Мама укоризненно покачала головой, тихо шикнула и посмотрела на меня с выражением боли и шока на лице. Графиня одарила меня испепеляющим взглядом, на который я ответила тем же, и инцидент был исчерпан.
В этот момент появилась моя подруга Вера, встав со мной рядом. Она приходила в церковь только со своим отцом, поскольку её мать была инвалидом, и неизменно стояла вместе с нами, чтобы находиться под Мамусиным присмотром. С минуту мы держались за руки, потом она слегка пожала мою и начала молиться – по-настоящему, поскольку была набожной, "святой", как подумала я с восхищением, и мне захотелось брать с неё пример. Но, увы, моё грешное внимание вскоре снова рассеялось, и я продолжила рассматривать знакомые лица.
В своём привычном уголке сидела княгиня Голицына, необычайно старая, исполненная достоинства и совсем ни на кого не похожая. Она принадлежала к поколению наших бабушек и носила старомодные платья из жёсткой чёрной тафты, шляпку с лентами и тяжёлые золотые украшения.
Сегодня вечером на ней было фиолетовое атласное платье, и, никогда не видев её ни в чём, кроме чёрного, я зачарованно её разглядывала, пока Мама не прошептала: "Будь добра, перестань пялиться на людей и смотри прямо перед собой. Служба вот-вот начнётся".
Я послушно перевела свой взор на высокий бело-золотой иконостас, который, словно недостроенная стена или огромная перегородка, отделял основную часть церкви от алтаря, и не сводила глаз с широких золотых дверей по центру, известных как Царские врата. Перед иконами горели красные, синие и зелёные лампады и сотни свечей, а из скрытой алтарной части просачивалось туманное облако благовоний. Тихое перешёптывание прихожан резко прекратилось; воцарилась напряжённая тишина, нарушаемая только шелестом шелков и атласа в нашем углу; зажгли свечи, а за низкими перилами слева от иконостаса мужчины и мальчики большого хора, все одинаково одетые в красные с золотом стихари, зашевелились, а затем медленно двинулись из ограждённого пространства к центральному проходу. Пауза – и появился владыка, встав лицом к пастве в своей золотой митре и мерцавших золотых одеждах в сопровождении гигантского дьякона, размахивавшего кадилом, за которым следовало и остальное духовенство – все в серебряных и золотых рясах. Хор теперь выстроился попарно – маленькие мальчики спереди, затем теноры и в хвосте басы. Процессия медленно двинулась по центральному проходу и вышла наружу через главные входные двери, которые тут же закрылись.
Храм был покинут всеми священнослужителями, остались только прихожане, стоявшие неподвижно с зажжёнными свечами, и это почему-то напомнило мне о теле без головы. Я шепнула об этом Маме, но та разочарованно бросила: "Чепуха, стой тихо", – и вновь заставила меня замолчать.
Из-за закрытых дверей донеслись звуки пения, и процессия двинулась дальше, обходя храм по кругу. Это являлось символом, созданным в память об апостолах, которые когда-то таким образом искали тело Христово. Охваченная паникой, я подумала о своих красных фланелевых панталонах, висевших за ширмой, и принялась размышлять, наткнётся ли на них в
