и учебники, малыш, потому что лучше мы займемся диабетом Катиты, потому что Пато не захочет видеть меня такой, лучше ухаживай за моими пчелами, потому что ты знаешь, как это бывает, оно тебя схватило и не отпускает, и всё так быстро, что нет времени что-либо спланировать, подготовить тело и душу к тому, чтобы проститься и чтобы потом одному снова таскать бревна, которые давят на плечи, как гробы, и глубоко занозят, потому что воздух иногда становится слишком плотным, а ночи — слишком длинными.
* * *
— Что рисует моя принцесса? — спросил Педро, заглядывая через плечо дочери.
— Это мы, — ответила она, ткнув указательным пальцем в три фигуры на тетрадном листе. — Это я, это ты, а это Патрушка.
Рисунок был сделан фломастером и изображал трех человечков с телами из палочек, большими головами и выразительными лицами. У правого — волосы дыбом, пальцы рук растопырены, язык наружу и зрачки в форме крестиков. У среднего из задней части головы рос странный цветок, который достигал края листа. У левого глаза были закрыты, он спал глубоким сном.
— Как красиво, малышка, — сказал ей Педро, поцеловав в лоб на прощание.
— Дарю, — ответила Каталина, вырывая из тетради листок, который отец сунул в рюкзак.
* * *
Они свернулись калачиком на левом боку. Снаружи тихо падал дождь. Если внимательно прислушиваться, его было слышно. Если говорить, то нет. Джованна подвинулась к Андреа, обняла ее и наивно спросила:
— Интересно, можно ли рассмотреть человека под микроскопом?
— В смысле?
— Целого человека. Представляешь, увидеть, как все его клетки одновременно двигаются?
Несколько секунд они молчали. Джованна закрыла глаза. Прислушалась к шуму дождя. Однажды ночью она призналась кому-то, что в такие моменты чувствует, как мысли отделяются от нее. Это было одно из ее любимых ощущений.
— Не знаю. Может, огромная линза и справилась бы, — ответила Андреа.
— Правда?
— Не понимаю, к чему это ты?
Обе говорили медленно, кожа под футболками горела. Джованна гладила лоб Андреа. Открывала и закрывала глаза на каждый звук. Говорить означало не спать. Скоро они заснут, но спешки нет. Слова звучали лениво, небрежно. Она сосредоточилась на своем пульсе, дождь будил сонные мысли.
— Хочу кое о чем тебя спросить, — сказала Джованна.
— О чем?
— Что ты чувствуешь?
— Сейчас?
— Да.
— Дождь. Твой голос на моей шее.
— А еще?
— Тепло в животе. Твою ладонь на моей груди. Твое колено касается моего бедра. Твой нос на моем затылке. Твое дыхание.
— А еще? — спросила Джованна, вытягиваясь рядом.
— Почему ты спрашиваешь?
— Хочу кое-что узнать.
Слова расстилались между ними, как мох.
— Что?
Джованна повернулась и пристально на нее посмотрела.
— Чувствуешь ли ты свою кожу.
* * *
С Марией Педро был другим. Его радость ушла вместе с ней, говорили знакомые. Ему было всё равно. У него росли дети, и пальцы были целы, так что, кроме легкой хромоты на левую ногу, ничего не мешало телу работать.
Не всем его товарищам так везло. Об этом напоминал шрам на подбородке Хуана Карлоса. Или Хосе — Кошачья Лапка, который потерял верхние фаланги на левой руке и теперь мог пользоваться ей, только чтобы удерживать журнал. Пила — дело серьезное. Старики, как Педро, относились к ней с уважением. Гребаные лезвия, говорил он Хуану Карлосу. Чертовы зубья. Смотрел, как молодой Карраско работает пилой, и думал о временах топоров, когда пальцев не лишались с такой легкостью, а деревья могли внимательно наблюдать за собственным вскрытием.
Позже, сидя с Хуаном Карлосом в грузовике, Педро опять вспоминал прошлое: свой кусок земли, а не эта бестолковая поденщина. Он смотрел на валочные машины. Огромные стрелы на колесах, управляемые одним оператором, способны повалить и очистить от веток десятки гектаров леса в день. Его бригаде нужно на это пять смен. Что тут поделаешь? Педро кашлял. Слушал, как хозяева лесхоза с восторгом сообщали о новых закупках техники, не стесняясь рабочих, которых из-за этого собирались уволить. Время от времени он представлял, как господин Джон Дир, сидя за письменным столом, открывает ящичек, где хранится бутылка ликера и сигары, которые он курит под джаз. Иногда Педро застывал, наблюдая, как харвестер без усилия вырывает из земли эвкалипт, сдирает с него кору и штабелирует, чтобы всё вокруг отдавало привкусом сухой земли в горле, местные спивались по подворотням, почва высыхала под невыспавшимися трудягами, которые ходят взад-вперед, натыкаясь друг на друга, все в занозах, руки изрезаны циркулярными пилами, многоленточными цир-ку-ляр-ка-ми, а дети рабочих тем временем старательно выводят в тетрадочках первые слова: ко-за, ро-за, ма-ма, ку-пи суш-ку, о-зе-ро вы-сох-ло.
Педро работал, как будто кашля не было. Пропускал его звук мимо ушей, заглушая ревом бензопилы. Кашель можно не замечать какое-то время, но в конце концов это как отсрочка платежа. Кашель усилился, и все это заметили. Ты бы проверился, Марамбио, говорил иногда Хуан Карлос. Перхаешь, как подыхающий пес.
На обед Педро уходил в лес, подальше от остальных. Искал удобный пень или тенистое местечко. Пожухлые, охряные, шелестящие под ногами листья. Нелегко было спрятаться здесь от солнца: жар словно поднимался от земли. В этот час лес суров, люди его раздражают. Не уходи, старина, поешь с нами, говорил Хуан Карлос. Но Педро его не слушал.
Пока ел, решал судоку. Он уже почти закончил сложный уровень и гордился собой. Думал, каково было изобрести такую игру. Представлял скучающего японца, который смотрит в окно офиса и рисует квадратики и цифры на запотевшем от дождя стекле[6]. Прикидывал, смог бы придумать нечто похожее, если бы поставил себе такую цель. Придумать какое-то простое и достойное развлечение, которое разошлось бы по миру, как расходится кругляк-пиловочник. Педро заполнял клеточки, потел, как от лихорадки, салфеткой вытирая пот с лица и рук. Каждая цифра — это дерево, говорил он себе. Нужно найти ему место, и пусть растет. Когда страница заполнена, лес вырубается. Потом следующая страница — снова пустые клеточки.
Но кашель был настойчив, как похоронный агент. После очередной ложки фасоли Педро начал задыхаться. Отложил судоку, поднес ко рту правый кулак. Кровь. Красная слизь с белыми точками на руке. Паника. Пытаясь встать, он опрокинул жестянку с едой, споткнулся и упал ладонями в эвкалиптовые листья и фасолевую похлебку. Покрасневшие глаза. Приступы кашля, рвоты. Он ушел слишком далеко, ничего не поделать. Весь в глине, на четвереньках, он хватал ртом воздух. Запах горячей еды, рвота фасолевым пюре и непереваренной кожицей, сухая пыль застилает глаза, оседает коркой на щеках. Сдавленный крик, никем не услышанный.
Тело обнаружили уже со слабыми признаками жизни. Когда
