полстолетия много я лесу исходил. Много видов видывал. Не скрываю, хлебнул горюшка до самых пяток, а радости — того больше. Только за последние два года я облазил весь большой Губаревский лесной клин, что тянется от самого Каргополя до Пудожа. Два раза вокруг Онежского озера прошел, красотой любовался да дичь всякую бил. Премило! Для ног закалка и для здоровья тоже, а для ума полная чаша смекалки. Но где бы я ни был, где бы ни ночевал в лесочке, я всегда с превеликим удовольствием вспоминаю маленькую реку со скромным названием — Няндомка. Эта река берет свое начало из Мошинских озер и тихо спускается по подземелью до Черного озера, там выныривает и катится меж сосенок да березок до Лешевского озера, а уж из озера бегом бежит, так что берегами дрожит, кидается пеной, в порогах звенит колокольцами. Бежит не на запад, а строго на юг и только у разъезда Бурачиха поворачивает на юго-запад и так бесится до самой реки Волошки, которая несет свои воды в студеное Белое море.
Бывает весна на реке в разгар водоразлива. Речная вода бьется в порогах, себе проход ищет, а вечерком в омутах песнями звенит. Бывало, идешь лесом, остановишься, прислушаешься — и диву даешься. Будто то не вода играет, а у баяна мехи разжимаются, не водяные брызги летят по сторонам, а голоса у гармоники поют, заливаются, не плакучие ивы, затопленные водой, под разливом шумят, колышутся, а девки-слаутницы песни поют. Вот до чего хорошо в такую пору на берегу реки!
Однако надо сказать, что Няндомка не пустая река, не бездельница. На ней много мельниц поставлено, электростанция работает, хоть и маломощна, но безотказно дает свет. В реке много рыбы всякой водится. Тут есть серебристый хариус, красноперка широкохвостая, щука, черный налим и разная мелюзга, не перечислишь. Любят няндомские рыболовы на берегу реки посидеть да хариусов половить. Бывает, что и поймают. Ежели в весенний приплыв рыбы да в удачу, то достают из воды двухкилограммовых хариусов, а то и больше. Я таких не вылавливал и хвастать не могу. Постоянное житье-бытье в летнюю пору у хариусов у Окуневских порогов. Их тут всегда прорва. Будто они эти пороги арендовали для своих игрищ. Там песочек все дно покрывает, камешки большие и малые водятся, а главное — крутая вода все время орет в порогах, дразнится да рыбу к себе в гости зовет.
В тот денек, когда я пришел, на Няндомке было как и во всякие прочие весенние дни. Солнышка полным-полно, бери ладошками да его теплом умывайся. Березки стали переодеваться, третий листик почал наклевываться и потихоньку лопотать. В лесной чаще порядочность заводилась. Зимнюю одежонку лес сбрасывал, надевал весенние цветные платья. Сосенки иголки желтые сбросили, стали зеленые на себя нанизывать. Осиночка, так та и вовсе помолодела, а наша северная красавица ива зазолотилась пушинками, зашевелила кокошником. Стоит у реки на припечинке да важничает, будто она и есть первая земная красавица. Попахивает от нее духами. Медоносики появились, из-под коры пчелки-работнички вылетели, зажужжали, а комары стали кусаться, мошкара, так та и в рот, в глаза, и в нос почала залазить. Нет у них ни совести, ни стыда. Пьют людскую кровь, как водицу из лужиц.
Так после работы закинул за плечи свой охотничий мешок, где хранил все принадлежности, червячков под досками наискал, в баночку сложил и отчалил со станции по вечерней зорьке. Решил всласть поохотиться на боровую дичь да хариусов в Няндомке половить. Может, какой дурачок клюнет. Прошел я Варваркинскую ложбину, махонькое болотце перешагнул и тут в ляговину уперся. Гляжу, а на воде уточка плавает да селезней к себе зазывает: «Кво-кво-кряк-к-к-как-ааа…»
Постоял недолго у лужицы, полюбовался уточкой и дальше пошел. Крякушу оставил в полной безопасности. Отошел я немного, еще раз повернулся, на уточку-крякву поглядел, а она все плавает да истомно покрякивает. Вдруг справа от тропы кто-то на меня кричит: «Дурр-рак!..»
Поглядев глазами в елочку, что на берегу речки Бороной росла, увидел: ворона сидит на дереве, широко рот раскрывает и меня ругает за то, что я в утку не хлестнул из ружья. Плюнул я вороне, может быть на хвост, попало иль нет, не видел, а сам пошел дальше. В речку Бобровку уперся, ее перескочил и в березовую райку поднялся и тут сразу же услышал перелеты. Пищик вынул, на пенек сел, пропищал самочкой, рябчика подманил. Сразу слышу: «Фырк-ш-ш-шшш…» Прямо передо мной на низкую березку рябчик-самец примостился, крылышки растопырил, хвостом замахал, веточка от него закачалась. Я прицелился, из ружья хлестнул, рябчик под березку упал, я к нему. Поднял ряба с земли, улыбнулся, подумал: «Есть поле». В это время прямо передо мной грубый голос раздался: «Бра-во-ооо… Бра-во-о…»
И сразу в ладошки захлопал, — значит, похвалил. Я поглядел и увидел, как два черных ворона с приречной елки слетели и меня с полем поздравили.
Положил я рябчика в мешок — и снова в путь-дорогу. Впереди сухая поляночка, а на полянке несколько сосен в обхват, верхушки в небо хотят слазить. Кругом зеленая травка, цветочки выглядывают. Сел я под сосенку, махонький костерик развел, рябчика почал щипать, а с другой сосны на меня закричали: «Ур-ра! Ур-ра-а-ко-как!»
Прокричали еще разик и смолкли. Ощипал я ряба, за водой к реке пошел, а там меня спрашивают: «Чьи-вы? Чьи-вы? Чьи-вы?»
— Тутошний, — отвечаю я чибису и свое дело делаю, а как кончил да рябчика в котелок положил, стал в гору к сосне подниматься, меня опять же спросили: «Кудь-вы? Кудь-вы? Кудь-вы?»
— Опять под сосенку ужин готовить, — отвечаю я куропачу и тороплюсь на дымок подняться скорее.
До вечерней зари осталось не больше часа. Солнышко стало прощаться с верхушками леса, спешило за Окуневские пороги. Там, где небо братается с землей, совсем порозовело, а кончики алого пламени беспрестанно вырастали, вырастали и наконец разрослись в большие полотнища — бери краски и рисуй что хочешь. Хоть зарю срисовывай, хоть реку с порогами.
Супец из рябчика у меня сварился. Снял котелок с таганчика, поставил возле своего мешка, хлеб вынул, большой резень отрезал, стал ложкой похлебку хлебать. Только я той похлебки проглотил одну ложку, как кто-то меня спросил: «Скусно? Ску-сно? Ску-сно-о-о?..»
Я огляделся и увидел рядом на кусте можжевельника маленькую птичку-невеличку. Та птичка была в разных перьях. Крылышки черненькие с оранжевой оторочкой, как модное девичье платье, хвостик горел разноцветом красных, синих, голубых ленточек, а грудка вся в малиновых ягодках с крапинками, будто тут нанизаны бусы.
Я не
