class="p1">И все же, вспоминая прошедший год, Крафты не могли не гордиться собой. За их плечами было убежище в доме Первисов в Байберри, где они видели портреты Синке и Гаррисона. Теперь они жили в мире, созданном людьми с портретов. В новой жизни Крафты стали примером самодостаточности – именно о таких людях писал Ральф Уолдо Эмерсон в одноименном эссе. Но время «Гражданского неповиновения» было еще впереди.
Компромисс[397]
Еще до того как часы пробили полночь и наступил 1850 год, на Капитолийском холме стало неспокойно. Когда в декабре собрался конгресс, члены сената и палаты представителей были готовы схватиться врукопашную из-за «проклятой проблемы рабства», по выражению сенатора Генри Клея[398].
Такое случалось каждый раз, когда государство расширяло или переопределяло границы. Споры относительно будущего и самого существования рабства становились все более ожесточенными. Тремя десятилетиями ранее, после приобретения Луизианы, конгресс принял «Компромисс Миссури», разработанный великим мастером компромиссов Клеем. Согласно документу, рабство не могло распространяться севернее магической границы между Мэрилендом и Делавэром, которую пересекли Крафты. Линия получила название Мейсона – Диксона.
Зато появилась длинная узкая Калифорния, расположенная по обе стороны границы, но значительно западнее. Штат выступал против рабства. Ту же позицию разделял новый штат Нью-Мексико. До этого момента государство находилось в равновесии: пятнадцать рабовладельческих штатов, пятнадцать свободных. Теперь Запад грозил нарушить равновесие конгресса. Сторонники рабства знали, что это может означать. Все больше политиков выступало против этого института – и готовы были действовать, не считаясь с ценой.
Причиной для конфликта было абсолютно все – не только рабство на новых территориях, но и работорговля в столице (Клей называл это зрелище «отвратительным»), границы рабовладельческого штата Техас (собирался включить в себя Нью-Мексико) и столкновения из-за беглых рабов[399]. Выступления известных беглецов, в том числе Крафтов, помогли пролить свет на эти проблемы. Рабовладельцы считали своим «конституционным правом» возвращение живой собственности, а беглецы и их помощники, смеявшиеся над этим правом, приводили их в ярость. Вдохновленные примером людей, подобных Крафтам, противники рабства считали их возвращение хозяевам преступлением[400].
Вскоре после Нового года два сенатора от Юга предложили изменить закон о беглых рабах, чтобы сделать поимку беглецов обязательной, чего не было ранее. В последующие месяцы эти предложения занимали умы многих, в том числе человека, на которого возлагались большие надежды в плане компромисса.
Генри Клей был одним из «великого триумвирата», больной и умирающей породы мужчин, определявших политику нации в сложные моменты прошлого[401]. Триумвират составляли западник Клей из Кентукки, южанин Джон С. Колхаун и сын Новой Англии Дэниел Уэбстер. Все трое не любили друг друга, хотя плотно сотрудничали. Как говорил Колхаун: «Мне не нравится Клей. Он плохой человек, притворщик, создатель хитроумных схем… но, клянусь Богом, я его люблю!»[402] Какими бы ни были различия, они научились работать вместе – по крайней мере, до этого момента.
Они знали, что случится, если поладить не удастся. Клей и Уэбстер отлично осознавали, какую цену придется заплатить им лично. Любимый сын Клея Генри погиб во время недавней войны между Америкой и Мексикой. Уэбстер тоже потерял сына. В тот день, когда тело мальчика доставили домой, он похоронил любимую дочь. Все трое были противниками войны, предсказывая, что новое расширение границ страны может оказаться неподъемным. Удержать новые территории мирным образом не получится. А теперь в Америке заговорили о гражданской войне.
В исторический зимний день в палате собралось гораздо больше сенаторов, чем вмещал зал. Со своими предложениями выступал Генри Клей. Высокий, худой, с заразительной улыбкой он обладал невероятной харизмой, которая заставляла дам выстраиваться в очередь, чтобы поцеловать его или пригласить на танец. Теперь соблазнителю из Кентукки было семьдесят три года. Он только вернулся в Сенат после восьмилетнего отсутствия. Его мучили бессонница и кашель[403].
Клей был одним из крупнейших рабовладельцев штата. Живую собственность он унаследовал в возрасте четырех лет. Но в отличие от Колхауна, не считал рабство «абсолютным благом» и полагал, что этой практике следует положить конец[404].
Сам он предлагал постепенное освобождение – эти предложения высмеял Фредерик Дуглас и категорически не приняли другие рабовладельцы. Таким образом, можно сказать, предложенные им в этот день меры были компромиссом не только для нации, но и для него самого.
Он перечислил их одну за другой: Калифорния должна быть принята в Союз без ограничений по рабству, и то же относится к другим новым территориям. Техас должен прекратить пограничные споры с Нью-Мексико в обмен на долговые льготы. Конгресс не запрещает рабство в округе Колумбия, однако работорговля в столице запрещается. Слушая Клея, сенаторы зашумели.
Затем приняли самую спокойную резолюцию – самая короткая и в то же время ставшая основой для нового компромисса. Клей перешел к «более эффективному условию для выдачи и возвращения лиц, содержащихся в услужении или на работе»: новый закон о беглых рабах[405]. В качестве окончательного компромисса конгресс принимал обязательство не вмешиваться в работорговлю между штатами.
Клей надеялся, что ему удалось достичь равновесия, дав что-то каждому. Но в заключение он предупредил, что гораздо больше рискует Юг, и нарисовал весьма драматическую картину, чтобы все поняли. Он описал самый жуткий кошмар Юга: апокалипсис восстания и бунта рабов. Именно это произойдет, если ослабить хватку рабства слишком быстро и слишком сильно – то есть если законодатели не захотят действовать. Видеть в рабстве моральную проблему, живя на Севере, легко и просто, но для южан будущее рабства – это вопрос жизни и смерти. Люди, подобные Генри Клею, прекрасно осознавали, что находятся в меньшинстве.
Он использовал метафору горящего дома, где среди языков пламени под падающими балками молят о помощи женщины и дети.
– Чей это дом? – вопрошал он. – Чьи это жены и дети? Ваши – из свободных штатов? Нет. Вы смотрите на пожар из надежного и безопасного убежища, а пламя, которое я описал, пылает в рабовладельческих штатах. Пламя это порождено неизбежностью мер, которые вы приняли, а другие стали исполнять так, как вы этого не желали.
Клей предвидел, что дом не разделится, а запылает, – тот же образ использовал Гаррисон, только у Клея власть оказывалась в руках черных, а горели белые. Он рисовал мир, перевернутый с ног на голову.
* * *
Телеграф разнес слова Клея по всей Америке – их услышали и в Мейконе, и в Бостоне, где из-за них в доме Хейденов разгорелись ожесточенные споры. Льюис Хейден бежал из Кентукки, а Клей купил
