невозможности.
Подобное использование речи одновременно тавтологично (или, точнее, используя выражение Шеллинга для описания мифа, тавтегорично) и перформативно: создается впечатление, что слова «мне (тебе) хорошо» приносят наслаждение сами по себе и что, следовательно, наслаждаться – значит говорить, точно так же, как говорить, или говорить «это», значит наслаждаться. А это, в свою очередь, наталкивает на рискованную мысль о том, что «говорение» само по себе есть не что иное, как наслаждение.
Следуя этой логике, мы обнаружим, что характеризуя те или иные жесты, части тела, вкусы как непристойные и «постыдные» мы отчаянно пытаемся приблизиться к потаенному ядру наслаждения, обнародовать его пропажу. Сопутствуя знанию о невозможном, «отчаяние» как раз и представляет собой, демонстрирует, форму его возможности, так что «невозможным» его уже, строго говоря, тоже не назовешь.
Вот почему, кстати говоря, в отличие от порнографии, которая остается прочно связана с эксгибиционистским фантазмом (и с выкриком как его кульминацией), любовь (каким бы словом ни называть ее) совлекает с себя одежды фантазма, возвращаясь от крика к шепоту и молчанию.
Выкрик лежит, таким образом, в самом сердце загадки, которую порнография задает нам. С одной стороны, он ничего, собственно, не говорит: он лишь якобы дублирует действие именованием, хотя на самом деле представляет собой его, этого действия, последнюю судорогу. Ни говорить, ни показывать здесь, собственно, нечего. Именно поэтому порнография неизбежно заходит в тупик. Но тупик этот, в то же время, заявляет о себе вслух – будь то в «безъязычных» выкриках или в «злоязычных» проклятиях и кощунствах, роднящих восклицания не столько с религиозной трансгрессией, сколько с той яростью, которую обращает речь против себя самой, когда может сказать лишь слишком много или, наоборот, слишком мало.
Можно было бы, возражая Лакану, заметить, что хотя сексуальные отношения и «не пишутся» (то есть что хотя нельзя дать о них значимого, вразумительного отчета, рапорта, «отношения»), они, зато, выговариваются – и даже выкрикиваются, ибо именно в крикс их предел и начало.
Психика-тело. Деконструкция Фрейда
…В нижеследующей фразе Фрейда, опубликованной после его смерти, заключено самое чарующее и, возможно (я говорю это без преувеличения), самое решающее его высказывание: «Psyche ist ausgedehnt: weiss nichts dawn». «Психика протяженна: но ничего не знает об этом». То есть «психика» – тело, и это то, что как раз и ускользает от нее.
Тело или тела, к которым мы хотим прикоснуться мыслью, этим и являются: они суть тело «психики», бытие-протяженным и вне-себя, связанные с присутствием-в-мире. Рождение: опространствование, преодоление точечности, расширение посредством сеток и сплетений в виде многочисленных эктопий (не только грудь), вовне/внутри, география «оно» – без карты и территории, – зоны (удовольствие имеет место местами). Не случайно Фрейда преследовала топика: «бессознательное» есть бытие-протяженность Психики, а то, что после Лакана некоторые называли субъектом, есть неповторимость некоего местного колорита или телесного цвета («карнации»).
Еще удивительнее, что определенная разновидность психоаналитического дискурса, похоже, упрямо стремится – вплоть до полного отказа от своего объекта – сделать тело «означающим», вместо того чтобы потеснить значение, ибо оно повсюду препятствует опространствованию тел. Такой анализ «эктопизирует» (или «утопизирует») тело, делая его не-уместным: в результате тело испаряется, закрепляясь разве что на бестелесном смысле.
Образчиком подобного процесса может, наверное, служить истерия: тело, перенасыщенное означением. А значит, больше не тело… Мне же, наоборот, хотелось бы видеть в истерии законченное паразитирование тела на бестелесном смысле, заставляющее бестелесное в конце концов замолчать, уступая место какому-нибудь участку или зоне вне-означаемости. (Следовало бы узнать наконец, во что главным образом вовлечен больной истерией: в перевод, толкование или же, напротив, – а это глубже всего остального – в решительную блокировку передачи смысла. Воплощенный дискурс, или тело, занятое блокировкой: разве не очевидно, что если нет блокирующего тела, то не может быть и истерии?)
Истерийное тело показательно в том отношении, что оно утверждает вдоль некоторой неустойчивой границы чистую концентрацию в себе, чистое бытие-при-себе его протяженности, отрицающее и кататонизирующее в нем расширение, опространствование. Тело, не способное разжаться, разомкнуться. Субъект, эта абсолютная субстанция, становится абсолютно значащим. Такая граница раскрывает истину тела в форме его имплозии. (Но, возможно, то, что в страдании или наслаждении размыкается вместо того, чтобы замкнуться, то, что дает место границе как переходу, а не ее затвердеванию, может быть, это и есть веселая истерия и само тело смысла?)
Вначале – не значение, не перевод, не толкование: вначале – эта граница, этот край, контур, эта крайность, план экспозиции, местный колорит-субъект, который может сжиматься, замыкаться, тяготеть к нерасширяемости точки, некоего центра-самого-себя и одновременно расслабляться, растягиваться, пересекаться переходами, проходами, разделами. Только так и можно закрыть или расчистить пространство для «толкований».
Мне, конечно, скажут, что сжатие и расширение, энтопия и эктопия уже суть толкования. И следовательно, не бывает тела, которое уже не было бы опутано целой сетью значений, иначе говоря, не бывает «свободного тела», держащегося на плаву вне-смысла. Вот мой ответ: поплывет, в конце или в начале, именно сам смысл, пребывающий на своей границе, и граница эта есть тело, но не как простая экстериорность смысла, не как неведомая «материя» – нетронутая, неприкосновенная, погруженная в небывалую трансценденцию, что замкнулась в самой толще неопосредованного (карикатурный образ «чувственного», доведенного до крайности, – достояние всех идеализмов и материализмов), – а значит, наконец, не как «тело», но как тело смысла.
Тело смысла – вовсе не воплощение идеальности «смысла»: напротив, это конец идеальности, а следовательно, конец смысла в той мере, в какой он перестает отсылаться и соотноситься с самим собой (с идеальностью, которая делает его «смыслом»), зависая на этой границе, образующей наиболее свойственный ему «смысл» и как таковой его выказывающей. Тело смысла выказывает эту «основополагающую» приостановку смысла (оно выказывает существование) – это можно обозначить также взломом, который и есть «смысл» в самом порядке «смысла», «значений» и «истолкований».
Тело показывает взламывание смысла, образованное существованием, делая это абсолютно и просто.
Поэтому мы не будем его называть ни предшествующим, ни последующим, ни внешним, ни внутренним по отношению к порядку означивания – оно погранично. Наконец, мы не будем его называть «телом смысла», как если бы «смысл» на этой границе все еще мог быть опорой или основанием чего бы то ни было: но мы будем говорить – со всей абсолютностью – тело в качестве абсолюта самого смысла, который соответственно (и собственно) показан.
Тело – не «означающее» и не «означаемое». Тело – выказывающее/выказываемое: ausgedehnt, протяженность взлома, что и есть существование. Протяженность вот, протяженность места взлома, благодаря чему оно только и может прийти из этого мира. Подвижная протяженность, опространствования, геологические и космологические сдвиги, смещения, швы и трещины архи-континентов смысла, древних тектонических плит, движущихся у
