нас под ногами и в самбм основании нашей истории. Тело – это архитектоника смысла.
* * *
Тело может «проникнуть» в разомкнутость другого тела, только его убивая (отсюда бедность сексуальной лексики, которая есть не что иное, как лексика убийства и смерти). Но когда тело находится «внутри» другого тела, ego – «внутри» другого ego, то это ничего не «размыкает»: прямо на разомкнутом и находится тело, уже там находится, – и не столько изначально, сколько бесконечно; прямо поверх этого и имеет место переход без какого бы то ни было проникновения – столкновение противников без смешения сторон. Любовь – это прикосновение разомкнутого.
Ego образует абсолютное препятствие для тела, для его прихода. Точка ego тела, которое высказывается, то есть простирается, также образует – идентичным образом, без противоречий, но не без помех – точку предельного сжатия, в которой «ся» – простирающееся и высказывающееся – заслоняет протяженность, тело, каковым оно является. Ego высказанное тут же отделяется от ego высказывающего, происходит это потому, что оно – одно и то же и только так оно есть ego: отделенное тождественное, отделенное отождествляемое, тождественное собственному отделению. Поэтому «своего тела» не существует – это реконструкция.
А вот слова Гегеля: «дух есть кость», – говорит он о строении человеческого черепа, иначе говоря, кость ускользает от духа, сопротивляется ему, противоречит непроницаемым противоречием. (Невозможное присвоение, сама невозможность присвоения в целом.) Что касается «меня» («moi»), здесь нет никакой протяженности: как только я (je) становится протяженным, оно при этом отдано другим. Или же – я есмь протяженность, будучи отделенным, отнятым, вычтенным и противопоставленным.
Тело всегда противопоставлено извне – «мне» или другому. Тела – прежде всего и всегда – суть другие, а другие, точно так же, прежде всего и всегда суть тела. Я никогда не познаю своего тела, я никогда не познаю себя в качестве тела даже там, где «corpus ego» безоговорочно достоверен. Но других я познаю всегда в качестве тел. Другой – это тело, потому что только тело и есть другой. У него такой-то нос, цвет кожи, родинка, рост, ямочка, покалывание в сердце. Он столько-то весит. От него исходит такой-то запах. Почему это тело таково, почему у него именно эти признаки, а не какие-то другие? Потому что тело и есть другой – и эта инаковость заключается в бесцельности, бесконечности бытия таким-то, таким-то и таким-то, характерного для этого тела, что показано до самых последних границ. Неистощимый corpus признаков тела.
Противопоставление трогает. Это тело, эта черта, этот участок этого тела трогает меня (трогает «мое» тело). Это может мне нравиться или не нравиться, мешать мне или не мешать, это может меня интриговать или не интриговать, поражать или оставлять равнодушным, воодушевлять или отвлекать. Но это всегда приходит из мест более далеких, чем полнейшая друговость другого. Это приходит в самом приходе другого. Другой приходит прежде всего издалека, из самой дальней дали, наделенный набором (corpus) признаков, который в конце концов закрепится за «ним» – и который, однако, сам по себе неопознаваем: ибо все эти признаки чужеродны друг другу, эта рука – этому подбородку, эти волоски – этим бедрам, – они образуют единое тело и все вместе рассредоточенны в нем.
И так до тех пор, пока не станет ясно, что «иной», «другой» – даже не точные и верные слова, но только «тело». Мир, в котором я рождаюсь, умираю, существую, – вовсе не мир «других», поскольку в равной мере он и «мой» мир. Это мир тел. Мир внешнего. Мир многих видов внешнего. Мир изнутри-вовне, вверх-дном. Мир противоречия. Мир против. Безмерное, нескончаемое против: каждое тело, каждая масса, изъятая из тела, огромны, то есть безмерны, бесконечны, когда их пробегают, трогают, взвешивают на руке, разглядывают, когда им позволяют размещать себя, распространять, переливать и весить, когда их поддерживают, им сопротивляются, их выдерживают как тяжесть и как взгляд, как взгляд, посылаемый тяжестью.
Тела всегда – на грани отхода, в неотвратимости движения, падения, смещения, скачка. (Вот что такое отход, пусть даже самый элементарный: тот самый миг, когда то или иное тело уже не там и даже не тут, где оно было. Тот самый миг, когда оно уступает место лишь зиянию опространствления, каково оно само и есть. Уходящее тело уносит свое опространствление, уносит само себя как опространствление и в некотором роде ставит себя особняком, отделяется внутри самого себя – но в то же время оставляет это же опространствление, так сказать, «позади себя», то есть на своем месте, и это место остается его местом, одновременно абсолютно нетронутое и абсолютно заброшенное.)
Это опространствление, этот отход есть сама его близость, крайность его отделения (или, если угодно, его отличительных свойств, его уникальности, даже его субъективности). При отходе тело является самостью постольку, поскольку тело уходит, – поскольку даже тут оно отдаляется от тут. Близость тела выставляет в показе чистое бытие-при-себе (l’aseite) как отдаление и отход, каковые она и есть. Быть-при-себе – «при-себе», «посредством себя» Субъекта – существует лишь как отдаление и отход этого «при» (этого «про себя»), которое является местом, действительной инстанцией его присутствия, подлинности и смысла. «Про себя» в качестве отхода – вот что выставляется в показе.
* * *
«Показ» не означает, что близость выделена, извлечена из своей отделенности и, явленная взору, вынесена вовне. В этом случае тело выказывало бы «себя», то есть было бы переводом, интерпретацией, инсценировкой. «Показ» означает, напротив, что сама выразительность есть близость и отделение. Про себя здесь не переводится, не воплощается, оно есть то, что оно есть: головокружительное отделение себя, необходимое для того, чтобы разомкнуть бесконечность отделения вплоть до себя. Тело и есть этот отход себя – к себе.
Значит, тело показанное: однако это не выставление напоказ того, что с самого начала было спрятано, сокрыто. Здесь показ есть само бытие (иначе говоря: существование). Или, еще лучше: если сущностью бытия как субъекта является самополага-ние, то здесь самополагание как таковое, по сути своей и структуре, само по себе есть показ. Тело есть быть-показанным бытия.
Вот почему показ весьма далек от того, что имеет место только как протяженность отдельной поверхности. В самой этой протяженности выказаны и другие – например, модус partes extra partes, являющийся уникальной разделенностью «пяти чувств». Тело способно ощущать только в этом разрыве, в этом разделении чувств, которое не есть ни явление, ни остаток глубинной «само-эстезии», но составляет, напротив, всю особенность эстетического тела, этой простой тавтологии.
Одна поверх другой, внутри другой, прямо на другой – так выставляются в показе все эстетики, чье тело есть прерывистая, множественная, нарастающая сборка. Так выставляются в показе его члены – фаллические и цефалические; его части – клетки, мембраны, ткани, наросты, паразиты; его покровы,
