ттока, среди крови и рвоты. О чем же он тогда подумал? А вот о чем. Чонхёк решил, что это сон. Такая бессмыслица ему ни разу не снилась, но все это просто обязано было оказаться сном. Он похлопал себя сначала по одной, затем по другой щеке, но проснуться так и не смог. «Теперь… Что же мне теперь делать?» – пронеслось в голове.
Чонхёк не знал, как реагировать. Он ведь ни разу не терпел поражений, ни разу безвозвратно не терял нечто дорогое сердцу. И поддался эмоциям. Ревел, кричал, горевал, злился на Тохёна за то, что тот не открывал глаза. Звук сирены становился все громче, подливая масла в огонь его безумия. В следующий миг ему на глаза попалась домработница, в полном замешательстве сидевшая в углу.
В голове кто-то будто бы пустил старую кинопленку, и все забытое вновь пронеслось перед глазами. Открытый в день смерти жены шкаф с одеждой, скомканное платье. Ласковый голос домработницы, говорившей с дочерью по телефону. Слова Тохёна о том, что тетя Хвасук очень похожа на маму. Кто-то постоянно шептал ему на ухо: «Ты все так и оставишь? Разве та женщина не кажется тебе странной? Кто, по-твоему, надевал то платье? Добрые люди обычно пугают больше всего. Взгляни на разлитый по полу апельсиновый сок. Кто каждый день в этом доме в одно и то же время делает свежевыжатый сок из фермерских апельсинов? Кто же убил твоего сына?»
Чонхёк не просто поддался эмоциям – они полностью поглотили его.
«Как ставший однажды моим спасением сын, да хоть чей сын мог умереть подобным образом? Это же ужасно никчемная, бесполезная смерть. Кто должен был умереть, так это не Тохён, а… та женщина, разве нет?» – такую странную формулу в этот краткий миг вывел попавший в иррациональную ситуацию Чонхёк. Перед глазами возникла сцена рождения сына. Как Тохён отделился от жены и появился на свет. Жена умерла, рожая его. Если бы она не родила его, она бы до сих пор была жива. «Если это так, тогда, может быть, как жена отдала свою жизнь Тохёну, так и эта женщина своей смертью позволит ему жить?» – размышлял мужчина. Если и решать, кому в этом городе жить, а кому умирать, то старший внук семьи Хан уж точно более ценен, чем какая-то домработница.
Подобно религиозному лидеру, проводящему священный ритуал, Чонхёк протянул свои крепкие руки к шее женщины. Как и всегда, он был уверен, что и на этот раз делает правильный выбор. «Если домработница умрет, Тохён воскреснет. Она убила его, а значит, это правильный шаг. Я не сделал ничего плохого, – убеждал себя Чонхёк. – Нет. Даже если и сделал, то все хорошо. Это не ошибка – это выбор. Наилучшие решения тоже влекут за собой жертвы». Но даже после того, как голова женщины бессильно повисла; после того, как он услышал запоздалое объявление об отравленном ттоке, его сын так и не открыл глаза. Тохён действительно умер.
Чонхёк не мог этого принять.
Он был уверен, что что-то пошло не так: «Такого просто не может быть. Тохён точно оживет». Не может быть, чтобы он умер вот так, у них ведь одно сердце на двоих… Это просто невозможно. Чонхёк барахтался в собственной неудаче. Даже когда в больнице объявили, что его сын испустил последний вздох, даже уже находясь в морге, он ждал, что Тохён откроет глаза, но этого не случилось. Чонхёк слишком поздно осознал, что натворил. Убил ни в чем не повинную домработницу. В тот момент искренним был только гнев. Скучная жизнь всего за ночь обернулась кошмаром. Но если в этом кошмаре все равно нужно как-то жить, разве нельзя надеяться на невозможное?
Чонхёк позаботился обо всем спокойно. Чтобы игнорировать огромную дыру в груди, нужно было не допустить огрехов. Домработница была задушена, и на ее шее должны были остаться следы. Он подкупил патологоанатома и следователя, и отчет о вскрытии подделали. Убрали упоминание синяков на шее и вписали то же, что было указано в отчетах других восьми жертв. Затем он заплатил наемной убийце, чтобы она нашла виновника трагедии. И сделала это быстрее полиции. Так было бы проще его убить. Когда со всем было покончено, Чонхёка охватило горе. Охладевший труп сына – вот все, что у него теперь было. Тохён не ожил. На этом роль купленного ему сердца была окончена.
Постепенно Чонхёк смирился. Только это ему и оставалось. Он осознал, почему люди, наблюдая за исчезающими в огне мертвыми телами, плачут так, будто вот-вот выблюют свое сердце. Ведь это настоящий конец. Они воочию наблюдают за тем, как единица превращается в ноль, понимают, что мертвые не могут оставаться в нашем мире. Как и другие, Чонхёк, рыдая, бил кулаком о стеклянную стену. Ему слышалось, как объятый огнем ребенок звал его. «Не сжигай. Тохёну очень жарко внутри», – говорили ему, но гроб уже оказался внутри, и обратно его было не вытащить. Эта жестокость была частью жизни, с которой Чонхёк до сих пор никогда не сталкивался. В тот день он был в отчаянии, а преступник покончил с собой.
«Причина моего поступка в том, что я хотел поведать всем людям правду. О том, что перед лицом смерти все равны и она не делает никаких исключений».
Он умер, оставив после себя эти коварные слова.
Чонхёк услышал новости по дороге домой после того, как сжег тело Тохёна. Церемония проводилась позже, чем у других жертв, потому что он долгое время отрицал смерть сына. Дом встретил его своим холодом. Мужчина вошел в квартиру и, весь пропахший благовониями, тихо стоял в прихожей. «Этот дом всегда был таким большим? – думал он. – Конечно. Ведь это самый просторный, самый лучший пентхаус в городе. Но, но… Что-то изменилось. Всегда ли здесь было так темно?»
В голове постоянно крутились слова преступника. «Перед лицом смерти все равны». Эта фраза полностью разрушила веру Чонхёка, которая до сих пор держала его на плаву. Он был раздавлен, в слезах корчился от боли. Его разрывало на мелкие кусочки. Теперь в пентхаусе жил не одаренный богач, притягивающий к себе завистливые взгляды, а жалкий одинокий мужчина средних лет, потерявший родного сына в жуткой трагедии. Нужно было поймать виновного и зашить ему рот, что выплюнул эти слова. Нужно было измучить его самым жестоким способом и затем убить. Но ему не позволили даже этого. Преступник выбрал самую простую форму наказания: отнял собственную жизнь. С этим Чонхёк ничего поделать уже не мог. Бывший
