ходули (так он назвал ноги) примерял, могут ли они снег-то месить? Ничего, идут. Я из ивовых прутков связал морду, у переката на выходе в омут яз забил, ну и труд, конечно, оправдался, наверное, штук полста попало, не считал. Да ты ешь, Григорич! Еще не все. Целую сковороду нажарил, а главное, ногу проверил. Подходяче. Бегать можно, боли не означается. Все хорошо, Григорич, что добром кончается. — Сверкнул Денис главами, бородку пригладил. — Может, Григорич, по махонькой для ласковости? А?
Мы выпили по чарке спирта, очистили котелок и сковороду от хариусов, оба легли на топчаны. Спирт разогрел сердце, пошевелил мозги. Денис бойко заговорил:
— Лежу я, Григорич, а сам думаю. О чем думаю? О лесе думаю. Матушка-то моя меня в жнивье в запербовской полянке под березкой родила, потом в деревянной зыбке качала, а как на ноги встал, сам сердцем к лесу прикипел, не оторвешь, столь он мне люб стал. А представь себе, Григорич, что было бы, если б в наших краях лесу-то не росло? Не было б рек и ручейков, не было б и хариусов, которых мы сейчас ели, не было бы дичи и зверьков, за которыми мы охотимся, а нам без охоты жилось бы постыло и нудно. Говорят, что когда лес рубят, то щепки летят. Нет, не то, не по-моему. Не щепки то летят, а кровь, от кажинного удара топора лесина стонет и плачет, ей ведь жить-то тоже хочется. — Денис приподнялся, на меня посмотрел, спросил: — Ты, паря, давно в Задовжье не бывал?
— Лет пятнадцать, а что?
— Да то, что ты их теперя не узнаешь. Все подчистую погублено и захламлено. Зеленую подошву земли тракторы в клочья порвали, там ныне трава и та не растет. А ведь, Григорич, можно было бы по-иному сделать. Ну, скажем, так: понадобился лес — руби его с богом, руби по порядочку, добром руби, а потом эту вырубку, пожалуйста, засей семенами ели аль там сосны, глядишь, лес-то снова поднимется и спасибо скажет. Да где там! Нынче о посеве леса мало кто думает, все куда-то торопятся.
После этих слов Денис вышел из-за стола, пригласил меня на ночную прогулку. Одевшись потеплей, мы вышли из избушки, а Валдай остался под топчаном, он спал.
Большая луна, окольцованная синими брызгами, освещала нашу тропинку, пожни, лес и журчащие речные пороги. В большом лесном дворце было тихо. Наряженные в изумрудные кружева, березки важничали на косогоре и все время жались к овинам, может быть, в это время они вели веселый разговор? Мы этого не слышали, и только чудилась нам их стройная песня о счастье стоять на земной груди, слышать ее дыхание, принимать от нее живительные соки. Эта тишина таила в себе много странных, неулавливаемых звуков, которые остаются неразгаданными и тогда, когда, прижавшись ухом к холодной земле, с замиранием сердца слушаешь. Ветра нет, а лес поет, жужжат ветки берез, легко позванивают лапчатые сосенки, пошумливают, а тайна их разговоров остается для меня тайной. Денис эту тайну знал. Он больше меня по лесу хаживал.
— Григорич! Может, песню споем? — заговорил он протяжно и тихо, боясь вспугнуть тишину. — Гляди-кось, друг, даже луна и та наладилась нас слушать, ишь, как ушки-то навострила и нос плошкой сделала. Она-то, Григорич, все видит, а вот не чует, о чем сейчас земля поет, а земля о своем поет, о том, чтобы люди берегли земную красоту, она сгодится. — Денис свернул с тропинки, посмотрел на меня: — Постоим тут, паря?
— Давай постоим.
Мы остановились под разлапистой и довольно уродливой в комле березкой. Денис посмотрел на ее комель, улыбнулся:
— Хорошая б из нее россоха вышла, погляди, паря, какой у нее изгиб славный, чудно, — улыбаясь в усы, продолжал: — Раньше бы ее за милую душу срубили, соха в хозяйстве была первая подруга. А теперь вот ее никто не тронет, она никому не нужна. В отставку подала россоха, в музее отдыхает. На нее молодежь глядит и не знает, для чего она. А она хмурится, думает: «Раньше без меня со двора дороги по веснам не было, я кормила мужиков, а теперь на заслуженном отдыхе».
Неподалеку от нас, в ложке у шиловских гладей, завыли волки.
— Не один воет, — прошептал Денис, — жрать, видно, хотят, а в деревню боятся сунуться, в лесу падаль ищут.
С другой стороны реки раздался ответный вой. Тишины не стало. Она ушла с волчьей песней. На пожню выскочила рысь, остановилась, принюхалась и сразу стеганула в березовую райку, а вскоре оттуда раздался предсмертный крик зайца.
— Вот, гадюка, зайца все ж убила.
Из березовой райки до нашего олуха долетели хлопки и крики куропаток.
— Это куропеть ночь славит, луне благодарение шлет за то, что осветила потемки, дала позавтракать. — Прошептал Денис и улыбнулся: — Чудно в лесу, как у Лукоморья.
— А ты не пробовал охотиться ночью? — спросил я Дениса.
В ответ прогремел выстрел, сразу второй. Мимо нас галопом пробежало стадо лосей, с пушистым хвостом в райку юркнула лисица, и опять все стихло, ни шороха, ни звука.
— Это Тигарев стреляет. Тот мастак на волков. Бьет. Ничего не скажу, здорово бьет, и все по ночам. А я, Григорич, денный, денный охотник. Ночью-то белку аль куницу в елке не увидишь. Будет холера рядом с тобой сидеть, на тебя смотреть и над тобой же насмехаться. Нет, увольте! Смеху я не переношу.
У реки кто-то засмеялся, да так задорно и громко, что заставил меня остановиться, прислушаться. Денис посмотрел на меня, прищурив глаза, передернул плечами, проговорил:
— Пойдем в избу, а то филин мертвого на ноги поставит.
Я шел за Денисом, а в моих глазах кадр за кадром проплывали перелески березняка, огненные борки и боры, мелкие и крупные ельники, осинники, неширокие покосные поляночки, запорошенные снегом. Денис шел неторопливой походкой, мягко ступая сапогами, боясь повредить мелкую поросль. Он часто наклонялся, поднимал упавший с ели или сосны сучок, клал его на корневище, и мне стало ясно: Денис шел большим полем. Это было его любимое, исконное поле.
НЕЗАБЫТАЯ ВСТРЕЧА
Апрельское солнце растопило лед на лесных речках. В спадах бойко зашумела вода. Высоко в голубом небе запел жаворонок. Его звенящий, дробный напев, слившись с шумом водопадов, заполнил собою молодые ельники, сосновые борки, березовые рощи. Весна звала в пойменные места на вальдшнепиную тягу, манила на рябчиков, косачей, куропаток. В крутых речках начался жор лосося и форели. Разве в такое время усидишь дома?
День был теплый. Из лесного кряжа струилось
