тепло, густое и ароматное. С крутояров стремительными потоками бежала вода и, кидаясь в речные омуты, бойко шумела. По всему лесу была слышна многоголосая, широкая, сильная песня разбежавшейся весны.
С удочкой в руках я прошел по берегу реки Ноздрега, что змеится в лесах Заонежья, но поклева нигде не встретил. В быстрятках неудержно ворочалась вода, а в больших омутах стояла кофейная гуща. В порогах вода сносила лесу к берегам, а в омутах рыба худо видела наживку. С такой неудачей я подошел к Гремячему омуту, и на берегу, под елью, сел, закурил. В это время услышал довольно четкий говорок:
— Эй ты, прорва! Наживку не порти, хватай вежливей, и не за пятки, а в лоб…
Раздвинув кусты черемушника, я увидел рыболова. Он сидел на крутом берегу, свесив ноги. На круглой голове поблескивала довольно опрятная лысина. Подле него лежал черный картуз, а на груди — мешочек с наживкой для форели. Чуть сгорбившись и подавшись вперед, он смотрел, как на воде покачивался поплавок. Улыбка играла на его продолговатом лице, рыжие усы часто вздрагивали, и коковка носа дрожала. У большого серого камня лежал походный рюкзак, около него валялась поношенная фуфайка, и из-под ее полы торчали заячьи ноги. Сперва я принял рыболова за браконьера, который убил зайца я спрятал его от людского глаза.
Оставив на корневищах свой рюкзак и удочки, я подошел к рыболову. Он не повернулся и внимательно следил за клевом форели. Я проворно взял фуфайку и хотел уличить его в браконьерстве, но, как видно, ошибся. Из-под фуфайки выскочил заяц-серяк, прыгнул рыболову под колени и там, в береговой вымоине, затаился.
— Ученый? — спросил я, укладывая на место фуфайку.
— Что? — отозвался он, глядя по-прежнему на поплавок.
— Ученый зайчишка-то?
Рыбак повертел головой, вытащил леску из омутка и только тогда обернулся на мой голос:
— Какое ученый. Лесная неучь, а, паршивец, толковый.
Рыбак рассмотрел меня с ног до головы, в лицо заглянул, наверное, подумал: «Откуда такой явился, что с горы свалился? Зачем его под вечер принесло в такую таежную даль?» Потом, погладив рукой усы, пояснил:
— Третий раз от своего врага под мое крылышко прячется. Не боится, что я из него жаркое сготовлю и за милую душу съем.
Он показал рукой на другой берег реки, добавил:
— А враг-то в дупле прячется. Несколько раз за добычей подлетал, а удачи у него не было. Зайчонок-то хитрее, даром что косоглазый.
Я посмотрел за реку на старый пень и ничего в нем примечательного не увидел. Пень как пень, осиновый, ослизлый, облупленный клювом дятла.
Рыболов посоветовал:
— Не поленись, соловушка. Перейди речонку по плотине, к пню-то заходи справа, с подветренной стороны, а коль близко подойдешь, тут, брат, не зевай, мою фуфайку поверх пня накинь, дупло-то закрой, поймаешь.
Что он советовал мне поймать, я так и не понял, а все-таки пошел туда. Не успел я подойти к старому пню на бросок, как из его дупла вылетел огромный ястреб-тетеревятник и, медленно перевалив над рекой, скрылся в густой березовой райке. Я после этого повернул обратно и на плотине встретил рыбака. Он все так же был весел.
— Отнесу косого вон до тех кустов, — он указал на приречную чапыгу, — и тогда, соловушка, будем знакомиться.
Сказав это, он скрылся в мелкой поросли за вересовыми кустами. Вскоре вернулся, но уже один, без зайца. Улыбаясь, он протянул мне руку:
— Заядлый рыбак Максим Чеботарев. Это, соловушка, моя родовая фамилия, а в деревне-то все меня кличут: Чебе, Чеботарь, потому как я, окромя рыбалки да охоты, еще занимаюсь починкой сапог да и валенки по зимам добро кропаю.
Вернувшись под еловый шатер, я стал разводить огонек, чтобы вскипятить чайку, так как уху варить было не из чего, рыбы не наловил. Чеботарев тоже пришел, принес с собою протяжный и довольно вместительный заонежский говорок.
— Я, соловушка, прожил долгую жизнь, а к врачам не бывал, не хворывал. Мой лекарь — наш лес, а лекарство мое — заонежские сопки и голубые озера, краше которых нет ничего на всем белом свете. — Максим повернулся к реке, удало головой тряхнул, засмеялся и снова посмотрел мне в глаза, давая этим понять: мол, «посмотри, какая красивая река! Видишь, ворочается, будто выбралась из пеленок зимы и на радостях дает разлет, что вороной конь дыбится». И правда, добро хозяйствует матушка природа, всех манит посетить ее просторную дубравушку, ласкает, веселит, аж душа играет.
Узнав, что за день я не выловил ни одной форелины, Чеботарев бросил свою поклажу на еловые сучья, расхохотался:
— Выходит, соловушка, рыбу ловим, а мох варим, похлебка ого-го. У меня не так. У меня во как! — с этими словами он высыпал на белую скатерку содержимое рюкзака, прошумел: — У нас, брат, форель, а не квас. На своем веку в лесной глуши довелось мне много повидать. Видел хорошее, но и худое меня сторонкой не обходило. Хорошее брал с собою в путь-дорогу, а худое забывал. Коль встретишь в глухомани человека, сперва загляни ему в глаза, а они-то расскажут, честен он аль прохвост. Ежели честен и прост, то и душа у него нараспашку, вся видна, а ежели хитер и коварен, то и душа у него в потемках, упрятана, чтоб ее не видели добрые люди.
Говорил Чеботарев тихо, без спешки и все время разглядывал меня, «искал» мою душу. Потом перевел взгляд на реку и сразу преобразился, заулыбался, встал на колени, отобрал полдюжины форелей, бойко и умело очистил, нарезал в котелок картошки и все понес к реке для мытья. Когда он вернулся, я навешивал на таган свой чайник. Максим тепло проронил:
— С чаепитием не торопись. Сейчас сварим свежую рыбную похлебку. Ты, соловушка, такой похлебки в своей жизни еще не едал.
Я стал присматриваться, как Максим варит похлебку.
Вода в котелке вскипела, и рыбья чешуя стала вяло-багровой. Чеботарев нарезал чесноку, смешал его с тертой ячневой крупой и все сложил в котелок. Минут через пять он кинул туда же два лавровых листа, положил с десяток горошин черного перца, а потом высыпал в котелок столовую ложку толченых ржаных сухарей.
За обедом Максим был малоразговорчив и только после еды рассказал о себе самую малость. Вот уже пять лет как он ушел на пенсию по старости. Первые дни кое-как коротал время, а потом затосковал по работе, пришел в правление колхоза и сказал:
— Жизнь приучила меня к труду, и я всегда был при деле. Теперь я пенсионер, но не могу сидеть у окошка и считать воробушков.
