плечи торчат под простыней, как горные пики. Я вдруг начинаю скучать по ней, хотя она здесь, рядом.
Я иду на кухню, готовлю себе сэндвич с арахисовым маслом и джемом и выхожу на лужайку. На одной из соседних улиц у курортников вечеринка – наверно, празднуют начало сезона. Они ставят свои машины на нашей улице и иногда даже оставляют записку в почтовом ящике: «Дорогие соседи, сегодня мы будем шуметь». Кто-то заблокировал нам подъезд белым «БМВ»; я подхожу и заглядываю в водительское окно. На пластиковой подставке рядом с переключателем передач лежат дорогие помады. Пробую открыть дверь – вдруг окажется, что хозяйка «БМВ» действительно настолько тупая, как я думаю, – и верно, та беззвучно открывается. Я наклоняюсь, беру помаду, откручиваю золотой колпачок. Помада фиолетовая, как чернослив, что продается у нас в «Виллидж Маркете» на вес. Я думаю, что написать, что-нибудь, что запомнится хозяйке «БМВ» надолго, обидную правду вроде той, что сказала однажды моя кузина: она заметила, что я не такая уж умная на самом деле, просто умею выставить других дураками. Но у меня не получается придумать ничего обидного, и я просто пишу на капоте ПОНАЕХАЛИ ТУТ и кидаю открытую помаду на сиденье, надеясь, что от жары та растает и испачкает кожаную обивку.
Когда я беру тарелку и собираюсь обратно в дом, шум вечеринки усиливается. Я не вижу ни дом, ни празднующих, но слышу смех и звон бокалов. Музыка орет на весь квартал; за ней не слышно ни ветра, ни волн.
На следующий день мы с Робом условились по- ехать на пляж в Рокпойнт, городок в часе езды, где нас никто не узнает. Я жду у входа на пожарную лестницу в пляжном платье и с корзиной для пикника, где лежат сэндвичи с огурцом и банка с домашним лимонадом. Я испытываю волнение и неловкость, как всегда, когда слишком стараюсь кому-то угодить. Возможно, сэндвичи с огурцом – это чересчур. Идею подкинул журнал Марты Стюарт, который я сперла из магазина; там говорилось, что «чайные сэндвичи» – лучший пляжный перекус.
Мы договорились встретиться в двенадцать, но я стою уже пятнадцать минут, а Роба нет. Он никогда не опаздывает.
Я оставляю на траве корзину и велосипед, забираюсь по пожарной лестнице наверх и дважды стучу в окно. В комнате слышатся его медленные шаги; он поднимает рулонную штору и противоштормовое окно с таким усилием, будто те весят тонну.
– Ты что, злишься на меня? – спрашиваю я, заглянув в окно.
– Почему я должен злиться? – отвечает он.
– Не знаю. Потому и спрашиваю.
Жду, когда он ответит, что не злится, и скажет приятное, чтобы меня успокоить, например, что я красивая. Никто никогда не называл меня красивой. Мама могла бы, но считает, что девочкам такое говорить нельзя, мол, это внушает неправильные установки. Вместо этого она говорит, что я восприимчивая и сильная. А кто хочет быть сильным и восприимчивым? Никто.
Роб не говорит, что я красивая.
– Тебе что-то нужно? – спрашивает он. Ни за что на свете не отвечу «да» на такой вопрос.
Ветер дует сквозь решетчатую площадку пожарной лестницы и задирает мне юбку. Я прижимаю ее к ногам.
– Ты идешь на пляж?
– Черт. – Он ударяет кулаком по оконной раме.
– Забыл?
– Заработался.
– Сегодня воскресенье.
Он закусывает губу и втягивает в себя воздух, издав шипящий звук, будто сдувается шарик.
– Ты что мне мозг выносишь? – Не понимаю, что он имеет в виду, и так ему и говорю. – Подруги наболтали? – Он заглядывает мне через плечо, будто эти мифические подруги стоят у меня за спиной.
– У меня нет подруг, – отвечаю я, потому что знаю, что ему станет меня жалко, а я не из тех, кто ненавидит, когда их жалеют. Жалостью можно добиться всего, чего хочешь. А я хочу на пляж.
Но он меня не слушает. Он смотрит куда-то вдаль, мне за спину.
– Джейн?
– Да?
– Зря велосипед не пристегиваешь.
Когда я впервые села к нему в машину, в ней пахло лавандой и вчерашним кофе, а на заднем сиденье валялись сплющенные банки от диетической колы. Я подумала, не делает ли это его менее привлекательным, ведь, по моему мнению, диетическую колу пили только мечтательные чудачки, которые сочиняли стихи, наряжались Сильвией Плат на Хеллоуин и курили самокрутки с пряными травами. Но потом я решила, что нет. Потому что это был наш секрет и никто, кроме меня, об этом не знал.
Он спросил разрешения заехать на бензоколонку. Он подвозил меня домой после занятий в группе «Дети-учителя», где сами дети становились репетиторами для отстающих учеников. Я ходила туда с девятого класса, а Роб был нашим куратором. В тот вечер я дождалась, пока все уйдут и останемся лишь мы вдвоем. Мы сидели на бордюре; я соврала, что мама не отвечает на мои сообщения. Он приложил палец к губам, прищурился, и я уж подумала, что он сейчас спросит, кто мой второй контакт на случай ЧП или дома ли соседи. Но потом он предложил меня подвезти и сказал, что ему нетрудно.
Пока он заливал бензин, я взяла одну из сплющенных банок и спрятала в рюкзак. Лишь потом, лежа в кровати и припоминая все подробности этого дня, я поняла, что это крипово. Но у меня отсутствует внутреннее чутье, в отличие от большинства людей, которые как-то угадывают, что приемлемо, а что недопустимо.
Лежа в кровати, я достала банку из рюкзака и прижала к губам. Та лязгнула, ударившись о передние зубы. Я закрыла глаза и представила, как он поддевает колечко длинным указательным пальцем, открывает рот и касается губами острого металлического края. Я сделала то же самое, надеясь, что банка сохранила его вкус, но ощутила лишь вкус металла, как у монетки или крови.
С того дня он всегда подвозил меня домой. Мы не договаривались. Просто молча решили и все.
В конце апреля мы впервые поцеловались. Небо нахлобучилось еще с утра, капли катились по лобовому стеклу, как пот. Подожди, сказала я, когда мы проезжали мимо Опал-Пойнт. Остановись здесь.
Он припарковался рядом с ведущими на пляж бетонными ступенями на парковке, расчерченной выцветшими линиями. Я обожаю океан в шторм. Мы прислонились к волнорезу, покрытому трещинами от ураганов, буранов и наводнений, которые случались здесь в течение многих лет. Волны пенились, как газировка, которую слишком быстро налили в стакан. Мигнул маяк, и я сперва решила, что это молния, на фоне которой пролетела чайка. Потом грянул гром и хлынул дождь. Я закрыла глаза; он
