Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
покореженный велосипед стоял у забора. Ровно на том же месте, куда я его притащил от школы. Уиджи на него показал и сказал:
– Вот, глянь. Что видишь?
Я посмотрел: два колеса, клаксон, рама, руль и – прошу заметить! – не девчачья, а очень даже мужественная корзинка.
– Вижу, меня ждет лекция.
Уиджи усмехнулся и поскреб велик.
– Проржавел. Ржавчине потребовалось время. И тебе оно нужно. Но не для того, чтобы прийти в негодность. Наоборот. Не дай этим ядовитым сожалениям тебя разъесть. И сам, – Уиджи ткнул двумя пальцами мне в лоб, – себя не запускай. Погрустил и дальше поехал. Так далеко, насколько сможешь. Потом снова привал. Договорились?
И я понял. С того дня так и поступаю: даю себе право на передышку. А раньше бы бежал марафон и винил себя за любое промедление. «В этой жизни главное – не останавливаться, чаг ын сэ», – твердила бабушка, закладывая в меня шаткий фундамент тревожности.
Хочешь не хочешь, но из-под родительских установок без борьбы не выбраться. Семья укладывает их в голову ребенка – пускай и с любовью – кирпичик за кирпичиком. Только во взрослую жизнь ты выходишь не законченным зданием. В лучшем случае – набором из мешанины чужого опыта. Проектом, нарисованным не инженерами, а простыми людьми без диплома с отличием по специальности «Родитель». Нет школы мам и пап, где бы обучали проектированию детей. И с каждым годом из всей этой кучи непонятных загогулин приходится отбрасывать все ненужное, вести пересчеты и латать бреши, лишь бы здание устояло.
И я родителей не виню. Они привыкли жить так, как умеют, им трудно понять, каково это – по-другому. Ведь нет ничего сложнее, чем преодоление себя. Менять затвердевшее – будто ломать плохо сросшийся перелом. Этот вам не лепить личность из податливой глины!
Уверен: разглядывая сегодня потолок, буду снова и снова гонять в памяти момент с Дрю. Всяко лучше, чем видеть Кеплера, тянущего ко мне руку. Слышать хлюпающие звуки. Ощущать мороз по коже, когда свет в мотеле гаснет. Вы не подумайте: я не заржавею, подобно велику на моем заднем дворе. Вот отдохну и дальше поеду.
Одного не пойму: почему, даже избавившись от вины из-за Грейнджера, я до сих пор иногда замечаю лавандера в виде его силуэта? Докопаться бы, да сил уже нет. А Грейнджер молчит, словно воды в рот набрал. Повторяет как заведенный: «Никто не виноват».
Проезжаем втроем мимо его лазурного домика, и я вновь заглядываю в окно, но в этот раз там… никого. Паранормальщина. Говорю же!
При виде своего забора с торчащими между колышками кустистыми розами на душе становится так светло, будто ночь отступила, а туман рассеялся. У калитки стоит лейка, которую помню со времен начальной школы. Взяв пример с отца, я наполнял ее доверху и помогал маме поливать клумбы. Естественно, расплескивая половину воды по пути.
Позднее появился насос со шлангом, но лейку мама выбросить не решилась. До сих пор ведь надрывает спину, приговаривая: «Цветы похожи на детей. Они чувствуют вложенный в них труд и растут здоровее». Бабушка по тому же сомнительному принципу до самой смерти мыла посуду руками, хотя отец давно купил нам посудомоечную машину.
– Выпусти Чоко. – Базз потирает ладони и, сложив их лодочкой, выдувает в них облако пара. – И если чё, знаешь протокол. Верещи.
Пропускаю мимо ушей его подколку и надеваю поверх толстовки куртку. Блокнот, насколько бы голым я себя без него ни чувствовал, после инцидента с Кеплером с собой не ношу. И впредь не стану. Он проклят и приносит одни несчастья. Уверен.
– Кензи, – останавливает меня Грейнджер. – В школе, когда мы стали общаться…
– Дружить, – закатываю я глаза. – Называй ты вещи своими именами.
Он поправляет очки, изучая, по-видимому, структуру асфальта.
– Когда мы стали общаться, со временем рыжий Дрю от меня отстал. Почему? Не вижу корреляции между событиями.
«Чего это он внезапно», – думаю я.
– То ты не догадываешься.
– Предпочитаю точную информацию.
Базз мастерски делает вид, что заусенцы на его пальцах – самая интересная вещь на свете. Я кряхчу, распрямляя спину.
– Пообещал ему отдавать деньги с завтрака, а взамен он должен был от тебя отстать. Но на то он и рыжий Дрю, чтобы поступать бесчестно. Переключился на меня и при этом грабил.
Грейнджер закусывает губу:
– Ты не жаловался.
– Ты тоже. – Я бросаю взгляд на крыльцо, желая уйти от разговора.
– Спасибо, Кензи.
Я хлопаю ресницами, приоткрыв рот. Обычно социальные нормы поведения даются Грейнджеру тяжело. Особенно те, где нужно проявлять учтивость. В средней школе он мог неуместно сказать: «И вам того же, когда ему наступали на ногу, вместо «Ничего страшного». Или «Добро пожаловать отсюда», если приходили гости.
Пауза становится неловкой. Базз издает чмокающие звуки, имитируя поцелуи, и я ухожу в сторону дома, бурча под нос, какой же он бестолковый придурок.
Входная дверь заперта. За ней слышится топот лапок по деревянному полу и любопытное фырканье. Я поднимаю горшок с растением на третьей ступеньке и достаю ключ. Замок заедает на втором обороте, но мы с мамой давно выучили угол наклона. Щелчок, и я тяну ручку.
Только появляется зазор, как в него просовывается блестящий черный нос.
Чоко – мамин сын. Коротколапое брауни, покрытое мехом. Помесь кого-то с кем-то. Тявкает по-собачьи, а общество предпочитает кошачье. Любой дворовый кот принимает его за своего. Чоко обманул систему. Возможно, поэтому он может учуять мертвых мальчишек еще у порога.
– Привет, малыш, – чешу я пса за ухом.
Он тявкает в ответ и смотрит мне за спину. При виде Базза его хвост вертится, точно пропеллер. Когда пес пулей проносится мимо меня по крыльцу вниз, я закатываю глаза:
– Предатель.
Какова же несправедливость! Человек с аллергией на кошек пользуется беззаветной любовью всех хвостатых, а ко мне они без лакомства не повернутся даже пузом. Раздосадованный и отвергнутый, я прохожу в дом. Если вы решите пошутить, мол, это потому, что я – якобы! – ем собак, то ждите порчу.
Из гостиной по полу льется голубоватый свет, бликующий от сменяющихся кадров работающего телевизора. Из него доносится неразборчивый гул голосов, гуляет по коридорам и натыкается на стены, в которых с моим уходом поселилась тоска. Она, как плесень, забралась в углы комнат, проникла в трещинки штукатурки и притаилась в стыках. А споры ее летают в воздухе. И каждый раз, переступая порог, я будто ныряю в ядовитое облако.
Возможно, это иллюзия, созданная мной для меня. Детская позиция: если я сойду с карусели – она остановится. Но карусель, как и весь остальной мир… продолжает нестись дальше. Без тебя.
Мама заснула у телевизора с пультом в руке. Выражение лица расслабленное, словно ей снится сон, где все посаженные по весне цветы распустились. На экране идет «Бруклин 9–9». Я натягиваю плед ей на плечи и забираюсь в кресло рядом. Она обожает ситкомы. В первые месяцы после моей смерти не было и ночи, чтобы я не застал ее плачущей над самыми смешными шутками. И поглядите-ка, жизнь налаживается. Теперь она под них спит.
По полу разбросаны игрушки Чоко, а кухонный шкафчик – и заглядывать не нужно – полон косточек, вяленого мяса и всевозможных ароматных сухожилий. Раньше тот ящик был забит сладким для меня: леденцы на палочке, жевательный мармелад и все виды Milky Way.
Раньше я забегал в дом, скидывая на ходу обувь. Бросал рюкзак на пол. Проносился по лестнице, перепрыгивая через пару ступенек разом. Запирался в комнате и до папиного возвращения заходил с Грейнджером покатать в Overwatch.
Знал бы, чем обернется моя жизнь, то не совершил бы две вещи: не засиживался в комнате, точно Дракула в склепе, и не покупал бы Overwatch 2. Насчет него заявляю со всей ответственностью: «Большая ошибка».
Устав от мерцания, я отворачиваюсь от телевизора и разглядываю маму. Меж ее бровей залегли тонкие неглубокие морщинки. В области аккуратного носа и губ – тоже. Раньше я их не замечал.
Кушаешь ли ты хорошо, мама? Высыпаешься ли? Так же забываешь убрать молоко в холодильник? Научилась ли пользоваться электронной книгой или по-прежнему покупаешь бумажные? Пересматриваешь «Один дома» в Сонтанчоль[46] или выбираешь «Гарри Поттера» в память обо мне? Прикрываешь ли рот, когда смеешься? Достаешь ханбок в Соллаль[47] или оставляешь пылиться, поскольку без папы больше «не перед кем красоваться»? Бежишь ли к телевизору, бросая все дела, если в новостях рассказывают о Южной Корее?
Пытаюсь отыскать в мамином лице ответы, но это как искать узор на чисто-белой стене – бессмысленно. Повисшие вопросы оседают вместе с пылью на развешенные в гостиной рамки с семейными фотографиями. Мама посапывает и кутается плотнее в плед, а я ловлю себя на пугающей мысли. Той,
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
