цветастый восточный ковер, старый магазинчик, со стойкой фруктов и овощей у входа. Мягко, без хлопка закрыв дверцу машины, отец выходит, потягивается, разминая спину. Я выхожу за ним и, погружаясь зрением в тусклую и незнакомую мне улицу, в темный проход в магазинчик, в друг над другом лежащие ряды совершенно обычных и не особенно ярких фруктов, чувствую нечто похожее на тошноту. Моему взгляду не за что зацепиться. Как если бы все звуки стали глохнуть, как если бы для того, чтобы подойти к любой вещи, нужно было бы, как в дурном сне, напрячься изо всех сил, и пот выступал от такого напряжения. Я думаю о том, как же мы будем говорить друг с другом в этом месиве и вареве, как будем бросать в сторону друг друга бессмысленные, провисающие слова, которые не в силах будут преобразить этот город. Качество – советское, как у Годара. Я вновь вспоминаю позднесоветские кинофильмы на той желтоватой пленке Шосткинского завода – о неустроенности быта и человеческих взаимоотношений, о долгих беседах на кухне, о безрезультатности всякого действия… но, впрочем, вместо того, чтобы говорить со мной, отец, как если бы вышел специально для этого, идет и заговаривает с торговцем.
Торговец – толстый седой мужчина средних лет. Он меланхолично стоит возле фруктов без всякого видимого желания продать их. Выражение его, когда он отрывает глаза от читаемой им газеты, такое, будто сам он тут стоит просто так, из лени. Он не имеет того отношения к прохожим, которые обычно имеет лоточник, он поглядывает на прохожих с интересом местного старожила. Это не он на них смотрит, – это они попадают в поле (или огород?) его зрения, как если бы открывали в воздухе невидимую дверь и заходили к нему в гости: для одних он был «дома», а для других – нет.
Отец врезается в туман этого взгляда, и на меланхоличном лице торговца появляется добродушнейшая улыбка.
Словно срывая эти фрукты с деревьев своего сада, торговец берет их грубыми растопыренными пальцами и щедро накладывает в громко шуршащие белые пакеты, кивает, задает вопросы, пока отец как бы между прочим сообщает ему, что «это – моя дщерка из Москвы» и что я здесь впервые. Торговец еще больше фокусирует глаза, и в белом мареве дня, концентрируясь в небольших глазницах, вдруг появляется два ярких приветливых свечения, похожих на какой-нибудь агат.
«Я часто у него покупаю». Он берет из рук торговца маленькую белую бумажку с неумело накорябанными на ней цифрами, и мы идем с ней в магазин, где по бумажке прочтут, сколько нам надо заплатить. К деньгам торговец даже не прикоснется, а тот, кто примет наши деньги, не коснется наших фруктов. Так мы заплатим наши деньги просто за циферки на бумажке, которые будут циферки за «такие-то» фрукты, но не за «самые лучшие, хорошие, яркие» фрукты, которые даст нам торговец, потому что именно так его рука эти фрукты для нас набирает. И фрукты мгновенно обретают цвет. Между нами, точно яркие бусы, вытягиваются ленты из ярко-синих слив, ярко-желтых бананов, оранжевых апельсинов, розоватых персиков, еще он показывает нам звонкий светло-зеленый арбуз, и мы, конечно, берем и арбуз. Мы все вместе обманываем деньги.
4. Внутри
Едва привыкнув взглядом к торговцу, я должна оторваться от него и вступить в темный, наполненный темно-желтым электрическим воздухом магазин. Этот густой желтый свет знаком мне по советским овощным подвалам, но, в отличие от них, здесь он набит яркой всячиной: пакетами с соком, конфетами, кофе, банками со снедью и почти везде – надписи на английском и немецком, и они совсем другие, нежели те, что на тех же языках встречаются у нас. Здесь какой-то свой Запад.
Я вспоминаю, что так здесь было давно – еще тогда, когда в наших магазинчиках не было ничего, кроме консервов, а в подвалах с их земляным запахом – ничего, кроме плохой картошки, длинных бессемянных огурцов, коричневого маленького лука и бледно-зеленой капусты. Значит, это «советское» просто временное недоразумение – и надо везде примечать, когда «они», сербы, наконец станут непохожи на «нас», а похожи на какой-то свой Запад.
Мысль моя опять брезгливо переступает с ноги на ногу, ведя свой упрек откуда-то из прошлого, из тех времен, когда дед мой, Радоний Голубович, восстал против своего могущественного сюзерена, Иосифа Броз Тито, не согласившись с ним по вопросу о сохранении частной собственности в коммунистической Югославии, и уехал в СССР, тайно покинув очередной съезд партии.
– Радоня, – сказал ему их общий с Тито друг, – сразу после этого съезда тебя арестуют. В ту же ночь дед пересек на машине границу Румынии. Вернувшегося назад шофера арестовали.
Что думает моя презрительная, с лицом умного нищего подростка мысль? – Что раньше нас «они» утвердили за собой право на «яркую жизнь», что сейчас мы не более чем «соучастники преступления» и что, несмотря на прокламируемую «войну с Америкой», на каждом углу я вижу роскошное лицо Джорджа Клуни, демонстрирующего новые очки Policeman в качестве обещания возврата западной оптики, временно ушедшей с этих территорий.
«Советское» для них, как и для нас,– это просто умаление «западного», определяю я согласно старинному определению зла через «умаление добра». Разве они будут искать что-либо «за ним», если стремятся все время вперед него. И разве могут они искать что-либо в нас, если, как и мы, стремятся на Запад?
5. Погружение в уныние
Среди тесных рядов темного магазинчика, где люди наклоняются вдоль полок и вновь поднимаются люди в поисках того, что им нужно, кто осмелился бы настаивать на своей особой оригинальности и национальной особенности, кто бы смог утвердить ее несмотря ни на что? Все мое отличие – в том, что те же самые или похожие вещи я покупаю в магазинах с большими витринами и с почти хирургическим неоновым светом.
Мы подходим к узкому столику-стойке, на который уже и другие ставят свои белые гремучие шуршащие пакеты. За столом-стойкой стоит смуглая полная продавщица. Кожа ее обнаженных рук и шеи не сокрыта, как за зеркальной поверхностью, кремами и притирками. Эта кожа имеет свой возраст, несет на себе следы жизни того человека, которого обтягивает. Но еще через десять лет не-войны и возвращения Запада она тоже обретет некий зеркальный блеск, она тоже станет лишь частью зрелища, а не просто телом и не будет знать, зачем ей настаивать на своем праве стареть, на своих морщинах, как когда-то делали советские женщины времен великой «естественности». Когда будет
