произведен искусственный оптический синтез, такой кожи не останется, говорю себе я, а если останется, то будет лишь знаком несостоявшейся, плохой жизни. Умным, на десять лет старшим глазом я смотрю на нее, пока она пересчитывает деньги, и вдруг…
Две ее смуглых сильных руки берут шуршащие пакеты, в чьих белых треугольниках теперь укрыта вся яркость и праздничность плодов. С такою физическою силой тянут ведра, поднимают детей, месят тесто, и это физическое усилие как будто полнится еще и добродушием чистого удовольствия от меры отдаваемого изобилия. Это радостно принятое на себя физическое усилие – сверх того, за что платят деньги, эта улыбка, довольная изобилием вещей,– сверх четко подсчитанного количества покупок. Вся западная визуальность разом перекрыта, залита жестом щедрости и удовольствия, который, впрочем, никак не походит и на оставшихся в прошлом – десятилетие назад – «советских» продавщиц. Нет ни будущих, ни прошлых десятилетий. Наезд (zoom!)– яркий цвет смуглой кожи, белая ткань майки, кругами, как по воде, расходится темный смешной магазинчик, собравшиеся покупатели, акцент на белом, кто снимает, – Альмадовар? Кустурица?
«Алла!» – говорит она и улыбается темным ртом и отчаянно белыми зубами. Как странно, неужели сербы говорят «спасибо» столь близким мусульманскому Востоку словом?
«Алла!» – отвечаю я и повторяю в миниатюре ее жест: подаюсь вперед с усилием и удовольствием, влезаю до половины внутрь пространства, что отделяет ее от мира, беру, как ведра, шуршащие морщинистые пакеты: я – здесь, я – с ней. Хорошо! Если бы не белая дверь, которая уже раскрылась выходом из кинотеатра, белый дневной квадрат, куда надо опять выходить… С болью, точно недопив, отрываясь, вверх, – к торговцу, которого уже опять не люблю, потому что он опять где-то в самой дали восприятия – сонно покачивается над газетой у своих фруктов. Эти перерывы сердца знакомы мне по дому: между вещами, которые могу любить, порой километры пустоты, здесь – пока что лестница. Произойдет ли снова то, что произошло уже однажды… Несколько ступенек, раз, два, три, еще – и…
6. Хвала!
«Хвала!» – слышу я отчетливо, когда мой отец берет свертки с нашими лучшими фруктами.
Теперь их способ благодарности становится внятен и моему русскому уху. На секунду прошмыгнув, как мышь, в расположенный вблизи Восток, я вновь возвращаюсь обратно! Так вот оно что, – «хвала»!
Не отсроченное русское пожелание «спаси тебя Бог», спасибо, не виртуальное «дарение блага», благодарю, а открытое прославление – «хвала!». Так вот чем отплачивают друг другу на этом сложном рубеже с Востоком (на Востоке – корень «спасибо» «рахат», то есть пожелание сладости, наслаждения, «халвы»), о конфликте сербов с которым весь мир много ли, мало ли, но всегда что-то знает из телевизора. О конфликте, который расположен так близко, что, слегка промахнувшись на одну букву, я в него сразу же и угодила: халва-хвала-алла.
Быть может, из-за белого цвета морщинистых пакетов, скрывающих в себе все цветные радуги современности, быть может, из-за абсолютной возвышенности, которое оно имеет для русского уха, и еще от неожиданности, «хвала!» мне кажется образовавшимся в воздухе брильянтом, фокусирующим в себе дневной свет и распространяющим вокруг себя какое-то легкое свечение. «Хвала!» – повторяю я вслед за отцом торговцу-привратнику, и снова это странное ощущение входа во что-то иное, в какую-то иную оптику, – в какую-то хорошую жизнь, идущую рядом, первое из имен которой я теперь услышала. «Хвала!»
7. Иная оптика
Здесь, может быть, действует какая-то другая оптика, и, чтобы научиться видеть, надо как-то иначе зарядить свой глаз, не пряча его под прозрачной линзой пустующего окна «мерседеса». Если эти зрительные опыты не обманывают, то перехлестнувшее и на миг представшее мне поле видимости имеет свой ареал и способ существования. Оно пронзает «советское», оно фокусирует его, оно его меняет и преображает, согласно своим импульсам, пока еще слабо. Это – особая оптика, иная визуальность, не «западная» и не «восточная». Что было бы, если бы герой Годара вместо романтической героини в белом выбрал первую молчаливую женщину, если бы именно с ней, безмолвной и отрешенной, произвел имитацию разговора, если бы так сосредоточил на себе ее рассеяние, что ей захотелось бы говорить? Каковы тогда были бы цвет, свет, объем, глубина, какова тогда была бы оптика, каким тогда было бы качество? Не произвело бы слияние тел и слов тот эффект разгорающегося тусклого красочного тепла, исходящего изнутри, промелькивание которого я только что наблюдала. И если та найденная Годаром парадоксальная возможность европейской визуальности всегда уже заранее скрывалась «за» опытом советского, то не скрывается ли за тем же опытом еще одна, не учтенная Годаром, тепловая оптика? Появление этой второй оптики, этой второй визуальности в годаровском аэропорту было бы по крайней мере не менее законно. И хотя никто не спорит, что такой синтез может быть произведен где угодно, все же, следуя Годару, назвавшему это качество европейским, это новое качество можно было бы назвать «сербским» или «русским». То есть тем, что всегда сохранялось по эту сторону «советского» и что через множество стран и границ располагает сербов и русских где-то вблизи друг друга. Знаком тому является то, что… они любят русских.
8. Так на так
– Они любят русских, – говорит отец, точно сам не понимает почему; не понимает моим непониманием, потому что сам вырос в Москве и потому что сам знает, что русских любить, вследствие их неблагополучия, казалось бы, совершенно не за что. «Этого у них не отнять. Они любят русских», – повторяет он.
«Когда была эмиграция и русские приезжали в Сербию, они ведь не работали таксистами, как в Париже, – указывая на неравноценный обмен между Западом и Востоком, говорит отец. – Они работали по профессии, кто были там – тем были и здесь. Профессора, музыканты, артисты, инженеры». Все одинаково, все обмениваемо.
И так вплоть до царей. «А еще у них, у черногорцев, был русский царь». Отец не очень разделяет черногорцев и сербов. «Русский царь?» – «Ну да, исторический курьез, – говорит отец почему-то тише. – Пришел как-то к черногорцам человек и заявил, что он „русский царь“, что он не умер, как считают у него дома, а приплыл к ним в Черногорию. Ну, черногорцы обрадовались, что к ним такой важный человек приплыл, и поставили его у себя царем, и звали его Шчепан (Степан), „русский царь“. А он вообще неизвестно кто был по происхождению и только притворялся, что говорит на русском. И вот приплывает настоящий русский флот с графом Воронцовым во главе. К Воронцову приходят и говорят, что у
