птицами здесь лучше: пернатое население таких рощ не столь пуганое, как в лесах и пущах с их священными фазанами, где каждый человек в птичьем сознании – потенциальный смотритель с ружьем. Рощи на холмах, особенно здесь, в Уилтшире, чаще принадлежат местным фермерам, которые охотятся на себя и не прибегают к услугам смотрителей.
Мне вспомнилось, как однажды, стоя под невысоким дубом на самом темечке бескрайнего леса, откуда открывался вид на целое море разбегающихся до горизонта верхушек, я был ужасно удивлен внезапно увидеть черную ворону, летящую низко над зелеными макушками прямо на меня. Для меня ее появление было подлинным подарком, так как за несколько дней, проведенных в этом лесу, я не встретил ни вороны, ни любой другой из птиц, попавших в смотрительскую немилость. Между тем речь идет об одном из крупнейших лесных массивов Уилтшира со всеми признаками первозданной пущи, разлегшейся на многие тысячи акров без единой деревни в радиусе мили вокруг и следов двуногих оккупантов за исключением четырех-пяти смотрителей, нанятых владельцем-миллионщиком присматривать за его фазанами. Ворона заметила меня, только когда до дерева, под которым я стоял, оставалось сорок или пятьдесят ярдов. Издав громкий испуганный крик, она резко взяла направо, совершенно не сбавляя скорость.
Выйдя из пущи, я проделал несколько миль до одной из крупных «неохраняемых» рощ, где обнаружил семью из четырех черных ворон: родителей и двух птенцов. При моем приближении они снялись с ветки, на которой отдыхали, обдав воздух тяжелым плеском крыльев, и, пролетев пятьдесят ярдов, уселись на соседнем дереве и стали пристально следить за моими передвижениями, протестуя против моего вторжения раскатистым карканьем.
В другом «неохраняемом» клампе на невысоком холме мне посчастливилось встретить целое общежитие самых разных птиц: кто-то еще выкармливал птенцов в гнездах, а чей-то молодняк уже встал на крыло. Роща, в которую я попал, представляла собой настоящий бор из старых сосен, туго затянутых понизу терновником и падубом с вплетением ежевики и сборками дикого ломоноса. Воздух пульсировал воркованием горлиц, а на высоких елях я смог разглядеть гнезда вяхирей. На опушке меня встретило несколько сорок – этих неизменных лесных часовых: чудных черно-белых птиц, сидевших на верхних ветках терновника, как всегда отставив свои красивые, бесполезные хвосты. Была здесь и пара черных ворон, но, кажется, без гнезда и без птенцов. Однако гораздо большей удачей для меня было обнаружить семейство ушастых сов: маму, папу и троих совят, которые уже начали охотиться сами. И совсем уж удачей из удач было повстречать здесь пару одних из моих главных любимцев – ястребов-перепелятников, выкармливающих птенцов в гнезде. До чего прекрасны ушастые совы, но перед перепелятниками меркнут даже они.
Было сразу понятно, что ястребы не пуганы и что мой двуногий образ в их сознании не связан ни с резким лязгом затвора, ни с хлопком выстрела, после которого в тебя может вонзиться обжигающая свинцовая горошина, – на мое приближение к дереву, на котором находилось их гнездо, они отреагировали исключительно дерзко и шумно. Я приходил к ястребиному дереву несколько дней подряд, снова и снова не в силах отказать себе еще в одном свидании с ними. Особенно прекрасной в своей исключительной дерзости была мать.
Она то садилась надо мной против света, так, что на фоне синего, нестерпимо яркого неба я мог видеть лишь ее чернильно-черный силуэт на черной ветке; то перелетала на другую ветку, и свет падал на нее и задник из густой темно-зеленой хвои так, что можно было разглядеть ее оперение во всей красе, для чего у меня имелся наготове мощный бинокль. Размером не меньше тетеревятника, она не уступала этому благороднейшему из наших исчезнувших ястребов ни красотой голубовато-сизых крыльев и верхней части тела, ни рисунком белой, в коричневую полоску, грудки, ни желтизной узких плюсен, ни остротой длинных черных когтей, ни блеском желтых глаз, замечательно диких и свирепых. Но вот появлялся ее маленький супруг с едва различимой пташкой в когтях. Отменив курс на гнездо, он принимался безумной стрелой метаться от дерева к дереву, браня меня на чем свет стоит. Наконец, борьба с моим присутствием выматывала их: частые пронзительные крики становились всё реже и тише, пока в итоге не умолкали совсем. Мать короткими перелетами с дерева на дерево следовала к гнезду, садилась на его край и, оглядев птенцов, исчезала в чаше. Постепенно и отец, исполнив те же меры предосторожности, подлетал к гнезду, но вместо того чтобы сесть, на мгновенье зависал над ним и, сбросив добычу, тотчас улетал прочь. Самка больше не появлялась – не показывалась она даже в ответ на громкий стук палкой по дереву в моем исполнении, но, когда я возвращался назавтра, вся сцена повторялась снова.
Регулярно приходя к ним, день ото дня всё больше проникаясь бесконечным восторгом перед их красотой и энергичной силой, их стремительным летом, их пронзительными гневными криками негодования и тревоги, я не мог не думать о том удовольствии, которое ястребиное племя доставляет любителям природы в странах, где ему позволено существовать, и даже (в минимальных порциях) в этой стране славных курятников – в нашей одомашненной Англии. Можно ли представить в живой природе спектакль более зрелищный, чем погоня быстрокрылого ястреба за куропаткой?! Здесь я как будто бы должен сказать, что ставлю ястребиную охоту выше всех прочих видов охоты, но я, как и многие из нас, не могу отделаться от неприятного чувства несовместимости образа абсолютного монарха природы, рационального и гуманного, коим является человек, с недостойным занятием учить дикое хищное существо искусству травли ради одного лишь удовольствия созерцания этого смертельного мастерства. Но названное чувство никогда не посетит нас, когда мы наблюдаем погоню птицы за птицей в дикой природе, где охотник и добыча ведомы инстинктами, где каждый борется за свою жизнь, и мы не резонеры, а нейтральные зрители великолепного воздушного шоу. К сожалению, сегодня такие сцены погони увидишь нечасто. Мне приходят на ум мои дни в далекой стране, где их можно было наблюдать практически каждый день, а посчастливится, так и на протяжении недель к ряду. Здесь же благороднейшие виды наших ястребов прорежены до полного вымирания. Исчез с большой земли сапсан – этот самый идеально сложенный из всех соколиных (по мнению многих натуралистов, – из всех, кто носит перья вообще), – сохранившись лишь на самых неприступных скалах; практически истреблен чеглок. Во всей Южной Англии больше не встретишь маленького отважного дербника, да и в северных графствах он стал большой редкостью. Мне возразят: а как же пустельга – краса нашего неба, – недвижно парящая в
