них тут в Черногории свой русский царь, и он зовет Воронцова к себе во дворец, – смеется отец. – Воронцов как услышал, так сразу и пошел к царю – его арестовывать. Приходит – видит, царь нормальный, с турками воюет, русскую сторону держит, ну и ладно, оставил его Воронцов на престоле». – «Ну и что дальше со Шчепаном?» – «Погиб в битве с турками». Вот она – последняя высота равноценного обмена: русский – за сербов, царь – за народ. Впрочем, вот я знаю еще один исторический курьез, когда один серб чуть не погиб за русского владыку. Рассказывал друг отца Джорджи.
9. Деревенский курьез. Рассказ приятеля отца
«Мой отец после войны жил тут в деревне и не знал никаких новостей. И вот там была свадьба и не было подноса. А на стене портрет Сталина висел. Ну а дети не знают, сняли портрет со стены и положили всякую еду на него: он под стеклом ведь. Отец пришел и говорит: зачем на Сталина еду положили? Раз, кто-то побежал в полицию, его забирают. И говорят:
„Ты зачем Сталина защищаешь? Разве ты не знаешь, что он сволочь и враг югославского народа?“
А отец разводит руками:
„А мне никто ничего не сказал!“
„А ты разве не знаешь, что он уже умер?“
Отец опять разводит руками:
„А мне никто ничего не сказал“.
„Ах ты… в пичку матерь…“ – И все равно посадили в тюрьму в городском центре, приговорили к трудовым работам.
Вот идет он по городу, толкает бочку. Встречает его земляк, большой чиновник. „Ты чего, говорит, здесь делаешь?“ – „Да вот бочку толкаю“. – „А почему?“ – „Да посадили меня“. – „А за что?“ – „Да вот за что“. – „И вот теперь бочку толкаешь?“ – спрашивает его друг после конца рассказа. „Толкаю“, – вздыхает отец. „Ну, толкай, толкай“, – говорит друг и быстро исчезает».
Все слушающие начинают смеяться. Отец поворачивается ко мне и говорит, точно объясняя «Ну, толкай, толкай», словно подчеркивая ту суровую правду, что человек бывает смешон, даже когда ему вовсе не смешно.
«Ну, – продолжает Джорджи, – друг его пошел в полицию и высвободил его. У него еще ведь двенадцать детей было – потому, может, и отпустили. Месяц только просидел. А отпустив, сказали: никому не говори, где был. Вот приходит он домой. Его бегут встречают. Где человек целый месяц пропадал, горные же люди, – не знают, что это значит. Где ты был, спрашивают? А он становится, смотрит да вдруг и говорит… – Джорджи замирает, раздвигает руки в разные стороны, выпучивает круглые, большие глаза: – „Ой, ничего не знаю, ничего не знаю!“»
В комнате начинается истерика.
10. Серб и Сибирь
«Нет красивее места, чем Сибирь»,– говорит мне в старинном черногорском Которе молодой военный на террасе дома. Он – один из охранников судимого ныне в Гааге Слободана Милошевича. «Вы там были?» – «Да».– «Но там же все так однообразно».– «Да, и это очень красиво». До этого женщины дома показывали мне хранившиеся серебряные кинжалы и цепи, сделанные в Венеции на заказ еще в XVIII веке. Рыбаки тут со дна моря до сих пор достают греческие амфоры, причем в частных домах зачастую они в лучшем состоянии, чем в музеях. Эти славяне видели и венецианскую роскошь, и греческую античность. И все же хозяин дома говорит мне о том, что Сибирь и, особенно, тундра удивительно красивы. Еще он мне рассказывает, что его двоюродный дед, огромный человек восьмидесятичетырех лет, бывший партизан, взошел с ним на высокую гору, по узкой тропке, там же, где они ходили, во время войны. Старик шел легко и быстро, впереди шестьюдесятью годами отстающего внука и дошел за полтора часа. И когда они были наверху, то он привел его в потайной склад, оставшийся со времен Второй мировой войны, и там, в канистрах, все еще была заготовленная партизанами вода. «Хочешь?» – спросил дед и, когда внук слегка испуганно отказался, выпил сам. История этой удали и почти сакрально преодоленной брезгливости как-то близка любви серба к Сибири («Знаешь, как черногорец хвалится своей силой?» – говорит мой отец. ? – «Вот та грудь, на которую может посрать русский. Представляешь?»), как если бы речь и в том, и в другом случае шла про то, что нужно человеку не так уж много или даже – очень мало.
11. Размышления в духе Руссо
Может быть, поэтому и не застраиваются сербами их живописнейшие ландшафты, что главное зрелище, наделяющее эти живописнейшие ландшафты лишь сербам понятным смыслом, находится внутри них самих. Можно было бы сказать, что из-за пятисотлетнего ига, когда турками было остановлено всякое развитие цивилизации в Сербии, единственно, как те могли владеть своей землей, так это буквально нося ее в глазу, как зерно в клюве, и этот навык определил их зрение на многие века вперед. Но можно сказать и по-иному, особенно вслушавшись в то, что говорит отец вслед словам о необходимости ремонта в Белграде: «Мы – другие. Вот у хорватов все точно четко, слаженно. Это у них от католицизма. Они более западные. Мы православные – мы меньше любим работать, мы скорее любим жить», как если бы даже при условии «ремонта» отец не обещал мне, что здесь все станет «как на Западе» или как в быстро наверстывающем упущенные столетия прогресса Гонконге. Полностью цивилизационная оптика оказывается неприемлемой для сербов (как и для нас), именно в силу когда-то раз принятого и не раз подтвержденного решения отвергнуть исключительно западный путь развития и требующиеся вместе с ним душевные затраты. Чтобы цивилизация была, но ее не хватало, это – особый выбор.
Это не значит, что цивилизационная оптика здесь попросту отсутствует: такой выбор снес бы Сербию далеко вниз по географической карте. Наоборот, как и у нас, цивилизация присутствует здесь вполне, но не достаточно. Если бы ее не было или она находилась в начальной стадии, то природа возвышалась бы вокруг человека, как полная властительница сих мест, святилище, богосозданный храм, от щедрот которого бы человек и кормился. Но специально недостаточно щедрая цивилизация на этих избыточно щедрых – как мне потом не раз придется убедиться – территориях делает, и почти нарочно делает природу не святилищем, а подчеркнуто незаслуженным даром. Скупая цивилизация, проходящая по великолепному ландшафту, точно неумелый срез по картине, именно подчеркивает то, в каком скучном месте «железной необходимости» располагается по отношению к свободной природе человек. Конечно, с таким срезом природа уже не может оставаться той же.
