Этот срез знакомым образом отускляет природу, наносит ей рану нужды, которую она восполнить уже не в силах. Законно сказать и так: «цивилизация» и появилась из-за той недостаточности природы, что называется «человеком», он – непреодолимый порог, у которого отсекается природа. Наносимая человеческим присутствием рана взывает к какому-то недостающему смыслу, вдруг пропавшей щедрой части. Восполнить эту утраченную щедрую часть природы может лишь человек. Цивилизация, как рана и мета недостаточности природы, будет постоянно излечиваться щедростью самого человека,– по крайней мере, так дело обстоит, кажется, у сербов и у русских. Красота сделанных человеком вещей находится не в их внешней привлекательности, но в том, насколько ими можно служить, приветствовать, оказывать гостеприимство, брать их и приносить ими дар. Человек будет все время сам преодолевать, перекрывать недостаток цивилизации и этим восполнять, очеловечивать природу. Местом такой траты времени и усилий, местом такого восполнения будет «дом», ради которого сербы и русские жертвовали столь многим и культура которого без цивилизации невозможна, но ей не посвящена.
Дом изначально живет и всякий раз оживает за счет принципиальной недостаточности цивилизации для человеческого счастья. Проходя по самой кромке природы и цивилизации, его оптика указывает на бесконечную зависимость вещей от человеческого взгляда: их удача и неудача связывается с тем, удачен или неудачен человек, к которому они попали. Насколько легко он может перекрывать имеющуюся у него нужду. Неважно, богат или беден, человек всегда должен быть «выше» – почти в буквальном смысле – вещей. И если так и есть, тогда из внешней скудости и нищие в себе вещи перейдут в богатство: так в хороших руках перешли в несметное богатство канистры с водой или столь поразившие меня полиэтиленовые пакеты с фруктами.
12. И не Запад
Запад, в отличие от этой культуры, живет – как это видно мне теперь – за счет наращивания нужды и ее распространения, когда цивилизация мыслится не в качестве того, что должно быть перекрыто ответным даром природе, но как сама реставрация ее утраченной полноты. Западный человек стремится избавиться от нужды, изобретая все новые хитроумные способы ее восполнения, но сталкивается с тем, что нужда бесконечна, как сама природа, и по мере своего удовлетворения нужды лишь возрастают и все более специализируются. Удовлетворяя все возрастающие нужды, западный человек и живет как все более нуждающийся, как бездомный, живет во внешнем мире и счастлив, когда делает из «живой» природы приятное органическое дополнение, добавку к чудовищной железной необходимости, которую он учредил сам для себя. Природа – вид в окне поезда или «мерседеса», вид самого поезда или «мерседеса», скрывающий за приятной округлостью форм внутренний шум и работу механизмов. Человеком синтезируется «вторая природа», ничуть не похожая на «первую». Эта – вся нацелена на человека, на его нужды и вдобавок превращает продукты удовлетворенной нужды в нечто законченное, самодостаточное и привлекательное. В ней человек должен быть свободен, ибо в ней ему ничего не нужно делать, а только «быть», как окруженному защитным коконом младенцу. Но в своей самодостаточности, в своей абсолютной внешней привлекательности эта «вторая, улучшенная природа» парадоксально отменяет саму нужду в человеке. Навязав себя природе, человек остается «никем» и «ничем», маленькой функцией цивилизационного механизма, который отвечает его нуждам с той же высокой степенью чистоты, сколь он отвечает нуждам всякого вставленного в него болта. На пике цивилизации, в качестве худшего нашего кошмара, мы окажемся в мире, полновластным хозяином которого может стать даже самая низшая форма жизни. Ей достаточно будет нажимать на кнопку или даже посылать световой сигнал, чтобы мировая машина вращалась.
Быть может, главный спор между «нами» и «Западом» в том, что мы сохраняем место несовершенства, «место человека», как незаменимого восполнителя природы, тем самым отказываясь разрушать «дом», то есть уходить откуда-то так, чтобы уже никогда в него не вернуться. Ради чего, собственно, спрашиваем мы, человек должен работать, чтобы совсем стереть с вещей всякую мету своего присутствия, чтобы вместо него стояли и поблескивали творения столь совершенные и гладкие, что их никто и никогда не сможет взять в руки? Сербия и Россия – это близкая оптика пищи, дома и домашних вещей, не менее близкая оптика устного слова (которое – буквально внутри человека), в своем глубочайшем противоречии цивилизационной оптике фигур и цифр, письменной, полирующей оптике математического расчета. Внутренность, немногословность, скупость, почти жестикулярность этой домашней культуры указывает на нечто незримое, поглощающее собой вещи, делающее их несовершенными без ответного, человеческого жеста. Она противоположна культуре «западной», которая хочет вывести незримое, идеи, в поле видимости, геометризировать все внешнее человеку пространство, где теперь правит не гостеприимство – а закон, не приветствие – а риторическая речь, не дом – а площадь, и – умение видеть строгие геометрические фигуры во всем что ни есть.
13. Но и не Восток
Однако, не попав на Запад, домашняя оптика не попадает, сколь бы ни употреблялось нами кодовое слово «гостеприимство», и на Восток. Восток не менее геометричен, чем Запад. Только вместо обустройства пространств внешних он занят обустройством пространств «внутренних». Недостаток природы, ее неспособность к абсолютной щедрости, он восполняет презрением к ней. В своих орнаментах и коврах Восток переводит весь внешний мир в пространство внутренних помещений, делает природу условным, драгоценным орнаментом на отгораживающих и от внешнего мира, и от природы чистых, отбеленных, как лист бумаги, стенах. Щедрость, роскошь Востока – направлена вовнутрь; заимствовав ее эстетику, человек ничего больше не должен природе. Но, избавившись от тяжелого долга, он попадает в долг перед самим собой. Это тоже своеобразный геометризм, в который складывается и восточный род с его бесконечными симметричными разветвлениями, повторами структурных отношений и стремлением к совершенству в выполнении внутриродовых и внутрисемейных обязательств. Где-то на самом пределе Запад и Восток сходятся: один, двигаясь абсолютно вовне, другой – абсолютно вовнутрь, они, каждый по-своему, делают землю внеприродным, искусственным сооружением. Земля видна им – как громадный космический корабль, планета-станция, дрейфующая по Мировому океану, на основе собственного нефтетоплива, где человек – член команды, завиток в общем узоре, винтик в общем механизме. Домашняя же оптика, о которой идет речь у сербов и русских, располагает себя всегда среди окружающего простора. Она не выявляет свою геометрию напрямую. Она действует как старое, не очень яркое стекло, как вода. Она берет западные и восточные вещи и отускляет их, размещает друг рядом с другом. Все должно прирасти, врасти, прижиться, приглядеться – само, прежде чем ты поймешь, где проходят линии и пересечения, где прописываются восьмерки, чертятся дуги и кто как с
