кем связан. И как из всего этого возникает космос. «Нам не нужна Вселенная,– говорит Тарковский в „Солярисе“, стараясь проникнуть именно в те вещи, в которые и я,– нам нужно расширить Землю до размеров ее границ». В этом приживании и взаимном сообщении, в этом тайном собеседовании с миром, в этом доме-космосе и есть главная тайна тех, кто живет между Востоком и Западом.
Заметь: индоевропейский корень domus значит «храм». Записанное транскрипцией нынешнего международного языка (dome), оно означает «купол», то есть то, что так высоко, что даже на земле не стоит: так в латинице далеко до того, что в русской кириллице значит просто «дом». Но можно сказать и что…
14. Можно сказать и что…
«…мы – византийцы, – говорит мне отец, сидя в излюбленном месте на новом пляже, за столиком в кофейне, – сербов сюда, на Балканы, позвала Византия, мы были как полицейские над местными племенами. Мы – между Западом и Востоком, мы умеем быть и с католиками, и с мусульманами. Мы – вот так». И на бумажной салфетке появляется синеручечный рисунок:
«Через нас – да, они могут понять друг друга. Но не так». Он перечеркивает прямую линию, наметившуюся было от католиков к мусульманам. «Но теперь, – возражаю я, – Запад хочет граничить с мусульманами самостоятельно: за это вас и бомбили, если следовать твоей схеме». «Ну и прекрасно, пусть себе граничит, – усмехается отец, – лишь бы нас оставили в покое. Сейчас, если Турция войдет в Евросоюз, к ним в Германию приедет сразу еще миллион турок. Они их заполонят, они же размножаются как кролики. Сербии лучше быть в стороне. А они там пусть сами с мусульманами разбираются».
«Но, однако, посмотри, есть ли в Византии смысл, если Запад и Восток договорятся между собой сами? Понимаешь, о чем я? Как ее определить без них? Саму по себе?» Отец улыбается: «Пусть договариваются до посинения, но с мусульманами нельзя договориться. Они приезжают в Лондон, сбегая от своего ислама, а там их так накручивают местные муллы, что они становятся еще более правоверными, чем те, кто остался у них дома». Я вспоминаю сходные же разговоры в Москве о том, что западная демократия в силу демократического принципа не может справиться с исламским фундаментализмом на своей собственной территории; о том, что структура восточной семьи, ее простая родовая симметрия, не поддается процессу индивидуализации и на Западе все больше возникает зон недемократической жизни. Технократический Запад и теократический Восток, теряя границу, будут пытаться создавать некий искусственный, механический синтез, напрямую используя все силы своих интеллектуалов-геометров. Но сколько бы Европа ни старалась, прививая западные принципы Востоку напрямую, она, загадочным образом, будет получать взрывы своих зданий и ответную ненависть, по причинам, которые не стоит тут разбирать, но которые связаны с проблемами слишком буквалистской «имитации».
Только «византийцы» реально могут «держать» мусульман, иначе говоря, быть крайним рубежом доминирования западного мира и крайним рубежом распространения восточного. Как если бы на своих границах Европа и Восток должны были иметь нечто другое, чем они сами, отличаться от самих себя, чтобы иметь возможность разговаривать. Но сами византийцы вообще не нуждаются ни в том, ни в другом, они уже являются произведенным синтезом: богатства и бедности, цивилизации и культуры, они в нем уже дома, а разве, когда ты дома, что-нибудь еще нужно?
«В таком случае и мы „византийцы“, – говорю я, – мы тоже „между“ Европой и Востоком, только вы – между турками и Европой, а мы между Китаем, Ираном, Персией и тою же Европой». Отец улыбается, как если бы я начинала его понимать.
15. Тарковский
Я знаю, что где-то уже видела эти мысли. У Тарковского, скажем в «Зеркале», где советские войска держат в цепочке рвущихся в Европу китайцев, где, как напоминание об общем с Европой прошлом, в гости приходят люди, говорящие по-испански (дети гражданской войны, привезенные в СССР), где тускло светит старой мебелью, белеет опавшей штукатуркой старая московская квартира: последний рубеж цивилизации. Или в «Андрее Рублеве»: гордые и послы-итальянцы на конях, крепостные русские мастера, в жутких условиях отливающие свой колокол, бывшая русская дурочка, а сейчас женщина в белом, жена татарина, ведущая за руку красивую восточную девочку. Не эту ли особую визуальность дома, купола между Востоком и Западом никогда не смог бы вычислить Годар?
16. Ожидание
Что же тогда такое «советское»? Не просто ли расфокусировка нашего же домашнего житья, растрата его внутренних космических сил, сосредоточение которых не приведет, как и говорит отец, к обретению западной оптики? Но каковы же будут вещи в их подлинном, хорошем, домашнем виде и сколько еще ждать, когда они сформируются и мне покажутся? Вот что я думаю: если Сербия сейчас приветствует меня, то не приготовила ли она мне, по всем законам гостеприимства, каких-нибудь еще приветственных подарков, чтобы поведать мне о чем-то весьма важном, касающемся меня? «Это моя дщерка из Москвы», – говорит всем отец, словно бы рекомендуя.
(Б) Бабушкина книга
17. Предыстория
Много лет прошло с тех пор, как я ее видела, возможно, почти столько же, сколько отделяет меня теперь от Белграда. Тогда в Москве, в первые годы перестройки, когда повсюду, как ряженые черти на Рождество, шалили пушки и деньги и, точно высадившийся десант, плодились конторы и офисы, бабушка продала четырехкомнатную квартиру рядом с французским посольством на «Октябрьской» какому-то японцу и уехала к себе, в Югославию. Ничто ее больше не удерживало. Ни дед, который не смог бы поехать, пока ему официально не отменили угрозу расстрельного приговора, – ведь дед уже умер; ни дочь с моим двоюродным братом (с ней бабушка ни за что не хотела ужиться), ни, конечно же, я, почти не понимающая ни слова из той странной смеси сербского и русского, на которой она говорила. Тридцать лет среди русских, но все равно, чтобы сказать «подожди-ка!» говорится «чекай» (у нас осталось только «быть начеку» в смысле «ждать»), а дальше – что-нибудь русское, но лишь для того, чтобы использовать его в каком-то сербском значении. Выслушивание этого вязкого, почти безумного наречия, погружавшего мой слух в языковую шубу, в болезнь, в праславянскую ночь, где переплетаются одни корни, было одной из тех томительных повинностей, которые приходится нести всякому детству, включая мое.
Но за этими темными сплетениями, как сквозь заросли кустов, можно было разглядеть или… нет… скорее за многочисленными наслоениями смыслов и
