мужское население его страны от мала до велика, оказывает на природу самое плачевное воздействие. Иное дело у вас, продолжает он, на счастливой земле, где обширные майораты, принадлежащие древним знатным семьям и аристократии, стали своего рода бастионами, которые сдержали натиск человека с ружьем и дурным вкусом и послужили делу сохранения местной фауны.
Не обладая достаточными знаниями, мой корреспондент описал уже отмершее состояние дел, державшееся до тридцатых, может быть, сороковых годов XIX века. С тех пор шкала ценностей наших землевладельцев претерпела серьезные изменения; в моду вошел иной способ охоты, и те, кто когда-то были хранителями нашей природы, стали ее последовательными разрушителями. Ради тучных стад дичи, ради своей Большой ноябрьской охоты, своих полуручных фазанов, которых они откармливают лишь для того, чтобы потом застрелить, они когда-то взяли курс на полное уничтожение всех наших благороднейших видов —
Природы баловней пернатых
лесных жильцов —[49]
вóрона и канюка, ястреба-тетеревятника и коршуна, луня и сапсана. В этот перечень вошли и малые виды, которые, как считается, наносят вред интересам благородного охотника на кур. Но и на этом не точка. В довершение ко всему, смотритель – этот часовой леса – теперь обслуживает торговцев птицами и частных коллекционеров, поставляя им всё подряд яркое и редкое, до чего может дотянуться его рука с ружьем.
Но я продолжу говорить лишь о самых крупных птицах, перечисленных выше. Кто-то возразит, что не такие они и крупные, особенно по сравнению с небезызвестными экзотическими видами, – и всё же они были крупнейшими из птиц, когда-либо обитавших в Англии, к тому же они были жильцами наших лесов, к тому же (и самое главное!) они были парящими птицами. Следя, как они кружат и взмывают, распластав широкие крылья и хвост, полупрозрачные в пронизавшем их солнечном свете, можно было легко подумать, что они и впрямь большие – не меньше орла или журавля. Они были той черточкой пейзажа, которая раздвигала горизонт, приподнимала облака и бесконечно углубляла небо. Но еще важнее было то, что их гордые силуэты и частые пронзительные крики были неотъемлемой частью и эссенцией величия и первозданности Природы.
Именно этой зияющей потерей парящих птиц и перечеркнуты для меня наши великие леса, и неотвязна саднящая мысль о том, что десятки квадратных зеленых миль с миллионами древних благородных деревьев сегодня дают кров лишь мелким пташкам да ручным фазанам, обреченным на осеннее заклание. Да еще смотрителю, ставящему ловушки на мышкующих ласок или терпеливо сидящему в засаде куста под невесть как сохранившимся гнездом пустельги с зарядом дроби для матери, которая, он знает, скоро прилетит, чтобы согреть и накормить своих птенцов.
Глава XXVI. Осень 1912 года
Уэлс-некст-Си
Зачем там жить великому человеку
Как я завидовал хамелеону
Горихвостка-чернушка
Беличьи выкрутасы
Постылость письменного стола
Наблюдения за парой ласточек, воспитывающих поздних птенцов
Противоборствующие инстинкты
Ласточки посреди зимы
Любопытный случай с гнездящимися ласточками и воробьями
Много страниц тому, в какой-то из первых глав, я назвал Уэлс-некст-Си одним из своих любимейших осенних мест, объяснив это идеальными условиями для наблюдения за дикими гусями, слетающимися сюда на зимовку в количествах бóльших, чем куда бы то ни было еще на побережье. Но осенью 1912 года сюда меня влекла иная цель: я спешил дописать эту книгу, на что требовалось еще две-три недели. А где, скажите, найти более подходящее место в одном переезде от Лондона, чем древний пасторальный городок, растянувшийся по плоской низине прямо у моря, либо отделенный от него милей марша, серого летом, а нынче, осенью, коричнево-ржавого. Можно ли найти соседей, приятней здешних рыбаков – бедняцкого народа, живущего в основном с добычи моллюсков, мидий, морских улиток и гребешков, а во время отлива копающих песчаных червей, которых они продают в качестве живца. В этом (о чем я, кажется, уже писал) они похожи на своих пернатых товарищей – серых ворон, да и мало отличаются от тех издали: крошечные темные фигурки, разбросанные по широкой пустынной ленте песка. И что может быть лучше времени, когда мужчины вышли в море, а шумные зверята, которых мы традиционно именуем детьми, заперты в школе? Времени, когда город начинает казаться абсолютно вымершим: молчаливей, чем широкий бурый марш, тише, чем низкие, поросшие травой песчаные дюны, виднеющиеся вдалеке; безмолвней, чем широкая полоса песка за ними с копошащимися в поисках пропитания людьми-воронами.
С такими мыслями семнадцатого октября я приехал в Уэлс. Но не успел я сесть за письменный стол, как уже понял, что это «самое подходящее место» – последнее место, где я хотел бы работать, поскольку сам Лондон с его постоянным шумом и всеми возможными соблазнами отвлекал бы меня не так, как денно и нощно заполняющий ушные раковины глухой шепот – хорошо знакомый, но вечно загадочный голос старого доброго моря, с которым мешаются позывки и крики пролетающих птиц, в первую очередь диких гусей.
Здесь мне вспоминается о великом человеке, чья звезда когда-то ярко сияла на нашем небосводе. Как-то раз друг устроил великому человеку проборку, за то что тот заточил себя в Уэлсе. «Ты, с твоей любовью к человечеству, с благородными идеями, с твоими талантами, с умением пламенно говорить, – как ты смеешь заживо хоронить себя в этом полумертвом болотном городишке?»
«Видишь ли, Уэлс – единственный город в Англии, где я могу, не выходя из кабинета, слушать крики диких гусей», – ответил великий человек.
Для нашего брата натуралиста эти звуки, пожалуй, значат даже больше, чем для знаменитого соотечественника; поэтому выполнять какую-либо работу, слыша их за окном, было решительно невозможно. Я почувствовал, что меня разрывает надвое, и что моя душа разделилась на два лагеря. В тот момент моим самым большим желанием было иметь два полноценных тела, чтобы обе половинки моей души могли заняться каждая своим. И больше чем кому бы то ни было на свете в тот момент я завидовал хамелеону – диковинному существу, известному прежде всего своим умением изменять окраску под цвет окружающей среды. Но это умение – всего лишь физический трюк, в котором хамелеон отнюдь не уникален и которым природа наравне с ним одарила как некоторые существа со спящим сознанием, например куколок, так и существа совершенно безмозглые. Это, так бы молвить, малая загадка хамелеона; большая же загадка – крупнейшая проблема для исследователей психологии животных – заключается в его способности разделить свое сознание, в умении совместить в одном теле две личности,
