мыслящие и действующие независимо друг от друга. У ваших соседей есть хамелеон? Давайте же зайдем в комнату и присмотримся к нему: вон он сидит на веточке, похожий на деформированную ящерицу или скелет оной, обтянутый бесцветной зернистой кожей, иссохшей до состояния пергамента. А какая удивительная у него голова, чем-то напоминающая нелепое резное изображение в интерьере или на фасаде средневекового храма, с которого на вас глядит не то рыбье, не то жабье лицо с застывшим выражением какого-то утраченного древнего знания. Он абсолютно неподвижен, так что кажется спящим или мертвым, но внимательней присмотревшись, мы обнаружим, что он не только бодрствует и жив, но и что в нем сосуществуют две жизни: каждое полушарие его мозга работает отдельно и занимается своими, так сказать, делами. Это видно из работы его глаз – миниатюрных круглых линз, посаженных на выросты кожи, этакие эластичные шарниры, которые могут подниматься, опускаться и поворачиваться под нужным ему углом. Что-то подобное умеет лошадь, когда двигает ушами, но всё же лошадиные уши направляются синхронно, тогда как каждый глаз хамелеона автономно решает задачу, поставленную перед ним «его» полушарием. Внезапно вам приходит в голову, что вон тот его глаз – точь-в-точь подзорная труба, наведенная на какой-то отдаленный объект, и двигается, кстати, похоже. Проследив за направлением взгляда этого глаза, вы обнаруживаете, что отдаленным объектом является мясная муха, кружащаяся по комнате. Но не думайте, что хамелеону просто любопытно или что он таким образом решил себя немного поразвлечь: он прекрасно знает, что муха – неутомимая путешественница и исследовательница, что избороздив во все концы потолок, избегав вверх и вниз все стены, изучив все картины, она непременно переключится на предметы мебели, и в своем прикладном их исследовании в конце концов прибудет в нужную точку: на полку или стол со стилизованной веткой, на которой кто-то оставил странную не то металлическую, не то деревянную статуэтку то ли божка, то ли монстра, найденную каким-нибудь Флиндерсом Питри[50] на раскопках древнего города, где она тысячи лет пролежала, погребенная в песках. «Как интересно, никогда раньше такого не видела!» – думает любознательная муха. Чтобы рассмотреть всего сфинкса, крохотному туристу лучше всего подойти к нему на сорок-пятьдесят ярдов, чему в мире мухи соответствуют те шесть-восемь дюймов, в которых она замерла перед мордой хамелеона. Достаточно для языка, длиной не уступающего телу. Что касается шарнирного глаза – он так ни разу и не выпустил синюю путешественницу, оставаясь на ней даже тогда, когда взметнулась молния языка и муха исчезла в пасти: прощай, жужжание, и синий промельк, прощай!
И всё это время на той стороне хамелеона существует другой хамелеон, который не то дремлет, не то предается мечтам, а возможно, решает философские вопросы, – как бы то ни было, глаз на той стороне утоплен в голову. Выходит, хамелеонов у нас двое: первый, удобно растянувшись в спаленке, витает в розовых снах, в то время как его приятель, его вторая половинка, вовсю охотится, воплощая в жизнь тонкую стратегию поимки неуловимого летающего лакомства. Однако в любую секунду эти двое, так раздельно мыслящие и столь безразличные к действиям и планам друг друга, могут слиться воедино, и всё тело – от цепкого хвоста до лика горгульи – целиком окажется в подчинении единой воли.
Сейчас мне смешно вспоминать мое мучительное расстройство от осознания того, что я не скроен по примеру хамелеона, но тогда мне было не до смеха. Перст здравого смысла непреклонно указывал на письменный стол, но вместе с тем я слышал настойчивый голос, зовущий из дома, а иначе я пропущу что-то важное, – то, что никогда больше не увижу. О содержании, времени и месте этого важного голос помалкивал, но метод был ясен: выйти за дверь, желательно до самого вечера, быть начеку и смотреть в оба!
Самое удивительное, что когда я, вопреки здравому смыслу, всё-таки выходил, то каждый раз встречал что-то достойное пера и бумаги. Так, сидя на одной из дюн между маршем и морем у руин старого форта береговой охраны, разрушенного волнами, я заметил доселе не виданную мной птичку, похожую на малиновку, только без красной жилетки и темнее. Она бойко порхала меж старых выщербленных стен, иногда бросаясь в погони за мухами, пока в итоге не присела в каких-то пяти футах от моего наблюдательного пункта и пристально уставилась на меня, сложив крылья и расправив хвост, словно для того чтобы мне было проще определить в ней… горихвостку-чернушку! Какая удача, повстречать на этом вымершем пустынном взморье такую симпатичную и, главное, дружелюбную пернатую подругу, ближайшую родственницу нашей прелестной горихвостки с ее нежной и короткой летней песенкой. Но если наша горихвостка боится человека, горихвостка-чернушка смелее любой малиновки. Я решил, что она отдыхает в дюнах после полного опасностей перелета над Северным морем и что прилетела она из Голландии, где широко распространена и бесстрашно вьет гнезда как снаружи так и внутри человеческих жилищ. Этим объясняется, во-первых, ее храбрость, во-вторых, то любопытство, с которым она меня рассматривала, сразу определив во мне неголландца. К сожалению, на этом ее определительные способности заканчивались, не было у нее и письма, привязанного к крылу, но я точно знал, что она принесла мне весточку с приветом из страны, чей народ относится к животным лучше всех прочих наций на континенте. В этом, как и во многом другом, голландцы похожи на англичан, только птиц они любят не в пример сильнее.
В другой раз, пробравшись в глубь приморского соснового леса, того самого леса на дюнах, я обнаружил глубокую чашеобразную ложбину в песке и, устроившись на ее краешке (или лучше сказать бережке?), поросшем длинными серыми стеблями песколюбки, обратился в зрение и слух. Сосны обступали мой укромный уголок темными красными колоннами, было удивительно тихо; просидев так с полчаса, я понял, что здесь можно провести и полдня, не только не встретив никакого живого существа, но и не услышав даже отдаленного звука жизни. Не успел я так подумать, как в поле моего зрения промелькнуло что-то живое – лесное создание, живее которого себе и представить трудно, – красивая рыжая белка с роскошным пушистым хвостом. Молнией слетев со ствола, она принялась резвиться по дну ложбины, прыгая, кувыркаясь, носясь туда-сюда. Всё представление совершалось в каких-то двадцати футах у моих ног. Поскольку я сидел неподвижно, белка то ли не видела меня, то ли просто игнорировала: для нее существовал только этот лес и она в нем. Подобно единственному в лесу соловью, который поет, не нуждаясь в соперниках и зрителях,
