следов можно было расчистить, отреставрировать – часто с помощью других – какие-то старые истории. Те истории, что включали концентрационные лагеря, итальянские, немецкие, четниковские, где бабушка сидела с двумя детьми как взятая в заложницы жена коммуниста. Два раза пройденный путь на расстрел, и дважды – отмена этого расстрела. Спасение осужденной еврейки – можно подержать проволоку, и та пролезет под ней. На следующее утро – недостача на перекличке. К вечеру не найдется – обещают расстрелять каждого десятого. «Не шумите, – говорит бабушка окружившим ее женщинам, – потерпите, а если и правда поведут на расстрел, укажите на меня». Она могла бы бежать и сама с той еврейкой, но не с двумя же маленькими детьми. История одной неспасенной семьи – они испугались идти под проволоку в неизвестность. И это про бабушку мне была сказана, видимо, почти обыкновенная похвала: «Бранка очень хорошо вела себя в концлагере».
Потом – снова побег, но уже из Югославии, эмиграция. А до этого в 19 лет – брак с коммунистом, талантливым адвокатом, защищавшим бедных. К бабушке сватался министр иностранных дел тогдашней Югославии. «Почему ты вышла за деда?» – «Он побеждал всех в дискуссии». Строгая мать. Очень жесткая. Бабушке было сказано: если сядешь на место, где сидел мальчик, забеременеешь. «Не выходи за него. Он будет сидеть по тюрьмам, – сказала моя прабабушка моей бабушке. – Но, если ты выйдешь за него и ему изменишь, ты мне не дочь». Когда бабушка рожала в первый раз, пришла полиция – искать запрещенную литературу. Как женщина из хорошей семьи, бабушка рожала дома, с врачом и акушеркой. Они-то и бежали за ней вниз по ступеням в погреб, куда она, рожающая, неслась прятать от стоявшей в дверях полиции дедовы брошюры.
Точно кто-то замуровал ее в памяти пережитого, она часто плакала и любила, когда ее хвалят. Даже по-сербски между нею и миром точно стояла какая-то стена, вяжущая стена ее собственного сознания, растянутого между странным, почти восточным тщеславием, доходящим до прямого бахвальства, памятью о пережитых страданиях и находящейся тут же рядом удивительной строгостью и почти военной неприхотливостью в быту. Это создавало странную оптическую смесь, распространявшуюся вокруг бабушки и подавлявшую все вокруг.
Точно и в самом деле существуя на пленке Шосткинского комбината, бабушка распространяла вокруг себя тот осенне-желтоватый свет, как в позднесоветских фильмах, о котором Годар сказал бы «качество советское». В ее квартире все было строго и голо, «неуютно», как говорила моя другая бабушка-еврейка, с которой я росла и которая очень меня ревновала, а в доме устраивала иудейский хаос: вещей – безмерно, каждая – ценна, известна – по имени, всегда – напересчет, не дай бог ей потеряться, но найти, кроме бабушки и, видимо, Бога, никому другому невозможно. У бабушки-сербки были желтоватые стены, книжные полки, газеты и журналы, телевизор, отполированная мебель, негде прятаться, не с чем играть в принцесс, не о чем «говорить», кроме как о последних политических событиях, и даже негде ничего потерять. В этой желтоватой среде не было места для тайн, для удовольствия. Как и в годаровском аэропорту, там все было так, как было, а между – пустота и порядок, какой бывает в чиновничьих кабинетах и на осенних кладбищах. Бабушка, плотная, крепкая, подтянутая («Сзади, – говорила она, возвращаясь из санаториев, – мне в бассейне дают тридцать»), двигалась по этому строгому четырехкомнатному простору, как оживший памятник. Эта странная пустота «голого» мира, его неуютность и строгая обязательность нарушалась лишь чудесным печеньем, которое бабушка умела делать как никто; печенье хоть и было тоже желтым, простым по форме, ребристым, но, однако, рассыпалось дружелюбными крошками во рту и хоть и делалось из «нашего» материала, но по вкусу не напоминало ничего из «нашего» и от этого было еще вкуснее. Печенье существовало в каком-то другом, куда более уютном измерении, которого, впрочем, все равно было так мало, что его можно было бы счесть за аберрацию чувств, если бы не еще кое-что…
18. На ощупь
…что доподлинно, кроме печенья и трудно реставрируемых повестей о прошлом, всегда принадлежало какому-то другому измерению. Слух вяз в той бесконечной смеси языков, которая точно болото топила любую мысль и того языкового напора (а бабушка часто спорила), сквозь который к бабушке не мог пробиться почти никто, включая ее собственных детей. Но все это обретало какой-то особенный смысл и покой, когда я, придя к ней домой и томясь скукой, с такой охотой ложилась на желто-рыжеватый диван, используя бабушкины колени и живот как удобный бугор земли, и требовала: «Почеши!»
Бабушка принималась за дело. Ее рука с силой разбирала мою плоть по косточкам, проминая и нащупывая бугры ребер и текшие между ними нервические реки, сплетавшиеся дороги жил и сухожилий, крутогорья колен, добираясь до какого-то главного остова, нащупывая во мне некое тело за телом, тело без тела, некое внутреннее тело, почти сонное, почти колыбельное, после которого уже нет никакого тела, после которого что-то в тебе самом и впрямь встает и уходит. Осенняя кладбищенская тишь и свет квартиры, поблескивающие, точно просветы между стволами, полированные шкафы – все это обретало смысл. Мне все чудилось, что я на холме и ветер вокруг, и ее чесание на деле согревало меня «до жизни», дотуда, где мне «приятно жить». Это напоминало также и печенье, в котором явно чудились и «печаль и печь», весь тот жар слез и огня, что были нужны, чтобы изготовить его из праха муки. Это было чувство «только человека», вокруг которого «только земля», который сам – из земли. И, как земля землю, бабушка и знала меня, ибо тело мое – почти прямое заимствование от нее, почти прямая цитата. «Ужасно похожа на бабушку», как говорили и говорят все в один голос.
И вот это-то основное для жизни печное касание и остается у нее, имеет ту же власть надо мною, оно такое же, как и прежде. Непонятно, за счет чего оно ей удается. В ее тонких руках нет ни нити мускулов. Но быть может, доходит до меня, касание – это то, что никак не связано с физическим присутствием, это какая-то энергетическая ось, вокруг которой мы с нею, а может, и всякий, «наверчены»?
Крушение системы, в которую они с дедом так верили, вряд ли стало таким уж ударом для нее. Раньше самоустранения система уже успела устранить их. Лишь за несколько лет до смерти Сталина деда моего как главу антититовской оппозиции видели серьезной фигурой на шахматной доске мировой политики. В
