Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
но расследование зашло в тупик. А у меня в тот период как раз шли капельницы.
В утро после происшествия у ворот больницы толпились журналисты. Ждали родственников пострадавшего, а я наблюдал за этим цирком через окно. То, что это умник из кружка физики, я понял не сразу. А осознав, точно пришибленный, бродил по этажам, пока не наткнулся на дверь с красной мигающей надписью «Выход» и долго на нее смотрел. В конце коридора рябил маленький телевизор, издавая шум помех. Лампы над головой потрескивали, а я трещал по швам.
К моменту, когда меня прокапали, пресса уже разошлась. Однако спуститься в реанимационное отделение и подойти к дверям с вывешенными списками я так и не сумел. Возможно, боялся застать там смерть. Или привести ее под руку за собой. Сам не знаю.
Свет в раздевалке мигает, и я убираю руку с выключателя. Глаза режет, будто в них насыпали песка. Грудную клетку сдавливает от жалости к самому себе, и каждый вдох дается с усилием. Скрипя зубами, я достаю из сумки свой «четырехлистный клевер» – мяч с автографом любимого игрока. Узнаю рельефы и потертости даже с закрытыми глазами. В прошлом году, после очередной победы, всю нашу команду повезли на завод по изготовлению мячей. А там все как в армии – с соблюдением строгих нормативов.
Для укрепления кожи на все четыре вырезанные секции будущего мяча вшивали хлопковые и виниловые подложки. Затем ставили марки спонсоров и накладывали хранящееся в строгой тайне количество внутренних швов. После этого в верхней секции перфоратором пробивали отверстие для воздушного клапана и под шнуровку. Далее помещали на пятнадцать секунд под пар для размягчения кожи и обе части соединяли, выворачивая лицевой стороной, а вовнутрь вставляли пузырь из полиуретана. Следом продевали шнуровку и наполняли воздухом. Завершающим этапом становилась проверка по всем стандартам.
Перед последней игрой мне позвонила мама и сообщила, что спорт придется бросить, а я почувствовал себя тем непригодным мячом, который не прошел тесты. Бракованным. Тренер сказал пару ободряющих слов, натянуто улыбаясь. Члены команды похлопали меня по спине и пошли праздновать победу в «Горячего Билла», кинув мне напоследок всего одну фразу: «Поправляйся!» Кажется, всей серьезности моего положения никто и не понял. А я остался в школе после закрытия и, плавая на спине в бассейне, долго смотрел в потолок.
Оказывается, если кричать под водой, тебя почти не слышно.
Оказывается, если кричать посреди толпы, порой тебя не слышно тоже.
Мои ладони касаются ершистого затылка, и я сжимаю шею. В больнице сказали, что волосы все равно выпадут. И говорили они так, словно всё знали еще до результатов обследования, поэтому я решил, что хочу сделать это на своих условиях. Вернувшись домой с той игры, мама зашла в ванную и в мусорном ведре обнаружила состриженные машинкой волосы – мое будущее. За ужином, когда с работы приехал отец, мы молчали, а почти вся еда осталась нетронутой.
После курса химиотерапии и пересадки костного мозга я полагал, будто смогу выйти на поле вновь. Даже вещи свои не забрал из шкафчика. В общем, поступил так же наивно, как и родители, которые не продали барабанную установку в надежде на мое выздоровление. Похоже, слепая вера у нашей семьи в крови.
Постепенно мне становилось хуже, и мне снова назначили обследования. Врач зашел в палату и буднично сообщил: «К сожалению, произошло то, чего мы все опасались. Началось отторжение». Воцарилась тишина, разбиваемая капля за каплей раствором из капельницы, пущенным мне по венам. Мама заплакала, сотрясаясь всем телом. Губы отца задрожали. Дальнейшие слова слились в неразборчивый шум про лимфоциты, тимус, дефект и острое течение.
То-то мы с родителями не поняли, почему мне так паршиво последние месяцы. Кожа шелушилась, будто я змея или ящерица. В глазах ощущалась постоянная сухость. Вес резко пошел вниз. Выворачивало так часто, что во рту постоянно стоял привкус желчи. Стоило родителям отвлечься, я встал с кровати, вышел из палаты и… просто пошел.
Коридоры сменялись один за другим, а лица медперсонала размывались. Краем глаза я заметил табличку «Выход». Поднялся на крышу и долго смотрел вниз, не в состоянии осознать, как трансплантат может быть против хозяина, если мой донор – родной брат. Тот, кто умер за родину, за меня и домой не вернется.
С того дня родители переменились. Странное это ощущение. Замечать, как мама, словно сдавшись, стала скользить по мне взглядом, а потом впиваться и долго, не моргая, смотреть сквозь. Так поступают с вещью, которой суждено отправиться в гараж или уехать на свалку. Ты проходишь мимо нее, но раз за разом цепляешься, раздражаешься и понимаешь: она уже не вписывается в интерьер.
За папой я замечал похожее отстранение. Бывало, сидим с ним в гостиной. Я – по совету одного умника – смотрю «Футураму». Каждый сосредоточен на своем. И вдруг – стоит мне издать шум – папа вздрогнет, облив себя кофе, и нервно засмеется: «Ох, напугал!»
Казалось, меня похоронили заживо. Или я сам так воспринял поведение родителей. Теперь уже и неважно…
Шкафчик открывается непривычно громко. Режет слух, и этот скрип возвращает меня в болото реальности. На дверце приклеены фотографии: на первой – вся команда, на второй – я с тренером и отцом в обнимку. Из свежего – Млечный Путь с подписью маркером «Мы здесь», а рядом висит открытка с «Риком и Морти». На ее обратной стороне надпись: «Ты лучше, чем тебя видят другие. Ты намного лучше, чем видишь себя ты сам. Но учись усерднее. Э.»
Я улыбаюсь и снимаю открытки. После чего кладу в сумку бриджи и щитки, затем докидываю перчатки, бутсы, капы. Когда достаю шлем, во мне ломается важная деталь, о существовании которой я даже не догадывался. Сходит с пазов и тянет за собой все то, что так отчаянно пряталось по ящикам в темных комнатах подсознания, зарывалось поглубже и присыпалось землей, а теперь…
Меня трясет, и все закрытые на замок двери внутри меня распахиваются, выпуская наружу уродливый комок из злости и боли. Я сжимаю шлем и со всей дури бью им в шкафчик. Снова и снова, оставляю на нем вмятины, как это делает со мной жизнь. Не щадя.
Фокус сужается до единственной цели – разрушать. Оставить это место таким же искореженным, каким стал и я. Без шанса на восстановление. Из груди вырывается крик, и я пинаю скамейку. Та с грохотом отлетает к ряду из раковин. Из зеркала на меня смотрит осунувшееся лицо с бледной, точно больничный кафель, кожей и запавшими глазами. Уверен, так выглядят израсходованные жизнью материалы – трупы.
Схватив шлем, я швыряю его в свое отражение. На пол со звоном сыплются осколки. Мне этого мало. Кровь закипает от ярости. Я бью в уже разбитое стекло кулаками, чтобы не видеть в нем себя. Таким, каким стал в собственных глазах.
Жалким.
Мое отражение идет паутиной еще более мелких трещин. Белая раковина окрашивается в алый, но я ничего не чувствую. Меня останавливает только резкая боль в груди и солоноватый привкус крови на губах. Раньше бы я разворотил тут все, даже не сбив дыхания. Сейчас же хватаю ртом воздух, будто сопляк, который впервые вышел на поле.
Я поднимаю голову, впившись в края раковины пальцами. От перенапряжения по телу проходит мелкая дрожь. Свет бьет в глаза. Режет без ножа. Дверь в раздевалку приоткрывается, и в проеме появляется белобрысая голова.
– Привет. Я услышал шум. Тебе нужна помощь?
– Отвали. – Я поднимаю сумку и с трудом закидываю ее через плечо.
Он пятится, давая мне пройти. Я пихаю дверь плечом – и та с грохотом отлетает в стену. Мальчишка отскакивает. И одна из книг, зажатых под мышкой, выпадает на пол. Мой взгляд цепляется за обложку со звездным небом. Буквы складываются в «А-стро-но-мия».
Я притягиваю его за ворот рубашки, встряхиваю и прижимаю к косяку. Ремень моей сумки соскальзывает.
– Откуда она у тебя? Отвечай!
– Взя… взял в библиотеке, – заикается он, съежившись, как перед ударом.
– Ясно. – Я его отпускаю и хлопаю по плечу. – Подкачайся. И не позволяй всяким мудакам себя к стене жать.
Школьный коридор пуст. Я бреду по инерции, а в голове – пустота.
– Ты забыл свои вещи! – выкрикивает мальчишка.
Я оборачиваюсь. Сумка с амуницией одиноко валяется на полу, точно чужая. Гляжу на нее и ничего не чувствую. Настолько та жизнь – до болезни – от меня далеко. Бежит в противоположном направлении, а последнее, чего мне сейчас хочется, – догонять.
– Мне они не нужны, – я накидываю капюшон толстовки и выхожу на улицу под проливной дождь.
Небо, словно фингал, налилось сине-фиолетовыми чернилами. За чертой города и дальше через поля виднеется полоса просвета, но она столь тонкая,
Ознакомительная версия. Доступно 18 страниц из 89
