ты опережаешь большинство остальных.
– Я не… я не собираюсь тобой пользоваться, Отклэр. Только хочу знать, что с тобой все хорошо. Наездники заботятся о своих.
– Я тебе враг.
– Нет, ты мой противник. Это не одно и то же.
Разве? Я бросаю взгляд на его лицо, но на его глазах оттенка красного дерева задерживаюсь на несколько секунд, а потом мое волнение становится слишком сильным, почти невыносимым.
Он улыбается, и это все равно что увидеть рассвет.
– Совсем другое дело. Выглядишь уже гораздо лучше.
От его голоса дрожь пробегает по моей спине, на краткий миг во мне вспыхивает призрачная надежда, что нам суждено быть не только врагами… но гаснет в тот же миг, как я слышу цокот каблуков, возвращающий в реальность. Мирей.
– Так у нее перегрузка или нет? – Эхо разносит ее голос по коридору. Она бросает мои проекционные костыли на пол передо мной, Ракс выпрямляется.
– Она все еще знает свое имя и год, так что…
Мирей подходит ближе, ее улыбка – как удар кинжала.
– Значит, с тобой все в порядке.
– С вами обоими такое когда-нибудь случалось? – спрашиваю я.
Она пожимает плечами:
– Со мной – никогда. Это обычно бывает у тех, кто ездит дольше. А у Ракса несколько раз текло, верно?
Оцепенение проходит, с каждым словом я чувствую себя прежней – настолько, чтобы возненавидеть Ракса за то, с какой жалостью он бормочет:
– Но так сильно – еще ни разу.
– Что ж… – Мирей поворачивается ко мне: – Должно быть, у тебя снижена естественная сопротивляемость нейрожидкости. Советую тебе бросить верховую езду, не то кончишь как сэр Фрейниль.
– А ты только рада будешь? – парирую я. Ее улыбка становится шире.
– Чему? Тому, что ты бросишь езду? Или тому, что тебя ждет участь Фрейниля? И то и другое решит проблему с убийством членов моей семьи…
– Хватит, Мир, – перебивает Ракс. – Тебе надо отдохнуть, Отклэр. Мы сами закончим пресс-конференцию.
Его убежденность, что я не так сильна, как они, больно ранит. Я на самом деле сильна. Мне приходится. Подхватываю костыли, направляюсь к двери в студию… и тут она накатывает.
Волна.
Поначалу мне кажется, что мои руки не выдерживают тяжести и дрожат, сжимая костыли, но потом становится ясно, что дрожит все и повсюду. Трясется студия, лампы бьются хрупкими стеклянными колбами о металлические сетки, провода обвисают с потолочных панелей. И это продолжается.
– Отклэр…
Крик Ракса прерывается, голосвечи на стенах яростно содрогаются, ящики с техникой опрокидываются, высыпая содержимое на пол. Оглянувшись, вижу, как Мирей обходит один из них, на ее серьезном лице тревога, она крепко держится за поручни. Ракс не сводит с меня глаз, а между тем вибрация усиливается. Это не перегрузки, а что-то хуже, мгновенное и яростное, и, как я ни стараюсь удержаться на ногах, костыли выскальзывают из-под меня, мраморная пыль сыплется с потолка, из-за двери студии слышится визг, Ракс зовет меня, и что-то наконец рушится, ударная волна прокатывается через наш мир, окна разбиваются…
Я уворачиваюсь, готовясь к тому, что в меня сейчас вонзятся осколки стекла… но не чувствую их.
Волна проходит, тряска прекращается так же внезапно, как и началась. Этот запах свежей травы. И теплое крепкое прикосновение к телу. Я открываю глаза и вижу, что Ракс прижимает меня к груди, кровь извивающимися струйками стекает с его головы и капает со щек. Он смотрит на меня сверху вниз и улыбается, демонстрируя кровь на зубах.
– Тебя не задело?
– Ракс! – Мирей, пошатываясь, судорожно взмахивает руками. – Твоя спина…
– Со мной все в порядке, Мир. Это же просто стекло.
– В порядке? – Голос Мирей дрожит. – Не двигайся, я за аптечкой.
Ее каблуки торопливо стучат, удаляясь по разрушенному коридору. Воздух становится зябким, в коридор просачиваются звуки Центрального района, слышатся сигналы ховеркаров и крики уличных торговцев, а я не могу пошевелиться. Его жар проникает в меня, я чувствую обхватившие меня руки, прижатое ко мне тело… Вынырнув из его объятий, я заглядываю к нему за спину и еле удерживаюсь, чтобы не выругаться: его жакет изодран в клочья, красная ткань потемнела от крови, в ней поблескивают бесчисленные осколки стекла в палец длиной, торчащие из спины. Кровь капает на пол.
– Зачем… – Как могу, помогаю ему сесть на ближайший ящик. – Зачем ты это сделал?
– Говорил же… – садясь, Ракс задерживает дыхание. – Мне надо знать, что с тобой все хорошо.
– Ах ты ж… – осекаюсь. – Почему?
– Потому, – тише отвечает он, – что ты симпатичная.
– Заткнись.
Он смеется, но дышит с трудом, и его веселье быстро угасает.
– Потому, что, когда я начал ездить верхом… рядом со мной никого не было. И я хочу сделать все, чтобы у тебя… кто-то был.
У меня сжимается все внутри.
– У меня никого не может быть.
Он щурит глаза цвета красного дерева.
– Я… не стану досаждать тебе. Просто если тебе что-нибудь нужно или если тебе страшно… Не знаю, как тебе помочь, не знаю даже, могу ли я. Но хочу.
Кажется, мое сердце под бриллиантовым крестиком-подвеской взрывается будто в замедленной съемке, а затем замирает.
Меня целовали и прежде, но я никогда и никого не целовала. Никогда не испытывала желания прильнуть и коснуться чьих-то губ своими, ласково взять в ладони лицо, которое в равной мере вызывает у меня и страх, и тоску. Ласково. До сих пор в прикосновениях для меня не было ничего ласкового, но теперь он придвигается ко мне и становится шелком у меня на губах, ищущий, любопытный, его рука проскальзывает мне за голову, подхватывает затылок в ладонь, и на краткую долю секунды и впервые с тех пор, как умерла мать, я чувствую себя просто… собой.
Я чувствую, как все внутри меня подрагивает, волнуется и умоляет о большем, но он не настаивает, продвигаясь со мной шаг в шаг, так далеко и быстро, как желаю я. Каждая клетка моего мозга знает, что это неправильно, и каждой клетке моего тела плевать на это, у него вкус крови и кожи, мои пальцы сжимаются на его воротнике, и я же умираю…
Это бессмысленно. Мне не может нравиться все это. Я не вправе хотеть большего. Он благородный. Я бастардка. Возможна лишь победа, а не… что бы это ни было.
«Что бы это ни было» замедляется, потом полностью прекращается – я отстраняюсь. Смотреть ему в лицо теперь еще труднее, поэтому я таращусь ему в грудь, в которой зарождается рокочущий смех, густой, как темный сироп.
– Ты что, пыталась отпугнуть меня, Отклэр? Потому что, скажу начистоту…
