когда бежал к самолету в день своей гибели.
Тогда (в смысле, сегодня чуть раньше, когда я смотрела в лицо капитана и думала, какое оно уставшее и обеспокоенное) я еще не знала того, что знаю теперь. Гестапо Ормэ стоит на ушах не только потому, что капитан ошибся, дав Пенн разрешение на интервью, но еще и потому, что там произошла кража. Митрайет вытащила эту информацию из рабыни Энгель во время ритуального распивания коньяка у Тибо. На прошлой неделе исчезла связка ключей, которая потом объявилась в совершенно неожиданном месте, и никто не мог сказать, сколько времени ключи отсутствовали. Капитан допросил всех сослуживцев до последнего, а завтра самого капитана будет допрашивать его начальник, внушающий ужас Николаус Фербер.
На месте капитана я бы Энгель кляп вставила: никаких сомнений, она не должна трепать языком о таких вещах. Ладно, если она не захочет сотрудничать с нами добром, возможно, мы сможем ее шантажировать – это наш шанс.
И привлечь ее к делу предстоит мне. Не верится, что когда-то я сказала тому офицеру разведки, будто подобная работа не по мне и я с ней не справлюсь. Как бы то ни было, сейчас я вся на нервах и в возбуждении, а еще такое облегчение наконец делать что-то полезное. Хотя, наверное, заснуть сегодня ночью у меня не получится. Я все думаю о словах, которые Тео сказал мне, когда я впервые перегнала «лизандер»: «С тем же успехом нас могли бы отправлять на боевые задачи!»
ВЕДИ САМОЛЕТ, МЭДДИ
* * *
Приснился кошмар про гильотину. Весь сон – на французском, хотя, наверное, очень плохом; помыслить не могла, что могу видеть сны на французском языке! В кошмаре я складным ножичком Этьена подкручивала винты, крепящие трос гильотины, чтобы лезвие непременно падало ровно. Если казнь выйдет слишком болезненной и грязной, виновата буду я, и от этого даже подташнивало. Я все думала: гильотина ведь работает как дроссель (C’est comme un starter).
«Ага, мисс», как сказал бы Джок.
Если я не окажусь в результате на гнусном гостиничном дворике, а моя голова – в жестяном корыте, будет просто чудо.
Я сидела в любимом кафе Амели около часа, дожидаясь, когда старик, чьего имени я не знаю, скажет «L’ange descend en dix minutes». То есть ангел через десять минут спустится. Это означало, что Энгель отправилась выводить машину из гаража, чтобы везти капитана гестапо на ковер к его ужасному начальнику. После этого от меня требовалось лишь пройти мимо отеля, как раз когда она будет сопровождать своего босса к автомобилю, и сунуть ей помаду с записочкой. Там говорится, что мы устроили для нее персональный cachette, тайник, и если она захочет вступить в контакт с Сопротивлением, пусть оставит знак в кафе, где любит сидеть Амели с подружками. Там под ножку одного стола, чтобы не качался, подсунута льняная салфетка, вот в нее-то и нужно спрятать записку.
Конечно, Энгель вполне могла устроить мне ловушку, ведь забрать-то записку должна я, и ей это известно.
Но знаете что? Захоти она меня сдать, ей и ловушка не понадобится. Если она приняла такое решение, я, можно сказать, уже мертва.
Я перехватила Энгель сегодня днем и быстро присела у ее ног, как будто выронила помаду, которую на самом деле незаметно подложила. Потом я встала и протянула Энгель эту маленькую блестящую трубочку. При этом я улыбалась, как слабоумная, и произнесла полдюжины из дюжины известных мне немецких слов:
– Verzeihung, aber Sie haben Ihren Lippenstift fallengelassen.
«Извините, вы уронили помаду».
Капитан уже был в машине, но свою дверцу Энгель пока не открыла. Так что капитан не мог нас слышать. Я все равно не смогла бы понять ее ответ, так что должна была просто мило улыбаться, а если она не возьмет помаду, сказать: «Es tut mir leid, daß es doch nicht Ihr Lippenstift war» – «Извините, значит, это не ваша помада».
Она, хмурясь, посмотрела на золотистый тюбик, потом перевела взгляд на мою пустую безмозглую улыбку.
И спросила с любопытством по-английски:
– Вы Мэдди Бродатт?
Как хорошо, что я уже улыбалась! Улыбка словно приросла к лицу. Ощущения при этом были такие, будто на мне маска, да и само лицо чужое, не мое, фальшивое. Но улыбаться я не перестала и покачала головой:
– Кетэ Хабихт.
Она один раз кивнула – будто поклонилась. Взяла помаду, открыла водительскую дверцу «мерседеса» и села за руль.
– Danke, Käthe, – сказала она перед тем, как захлопнуть дверцу. «Спасибо, Кетэ». Совершенно буднично. Непринужденно и грубовато, словно ее слова были обращены к ребенку.
Когда автомобиль уехал, я вспомнила, что, по легенде, Кетэ не понимает английского.
* * *
Веди самолет.
Я бы хотела, я бы очень хотела иметь возможность все это контролировать.
Я пока что жива, а еще мы получили ответ Энгель. Я забрала его лично, теперь мне незачем волноваться, когда я выбираюсь в город на велосипеде: Митрайет всегда ездит через один и тот же пропускной пункт, меня там уже тоже признают и пропускают без проверки документов. Энгель оставила нам принадлежащий Джули шарфик. Сперва я его не узнала. Он лежал под столиком кафе, и парень, который подметает там полы, протянул его мне.
– C’est à vous? – «Это ваше?»
Я сперва не поняла, что мне предлагают: какую-то грязно-серую тряпку, но на ощупь узнала шелк и взяла шарфик, вдруг это что-то важное. Обвязала его вокруг шеи и с фирменной улыбкой идиотки сказала «Merci». «Спасибо».
Я посидела в кафе еще минут десять, живот крутило от страха и возбуждения. Пришлось заставить себя допить самый ужасный суррогатный кофе на свете, потому что сбежать сразу было бы подозрительно.
На обратном пути я крутила педали как одержимая, чтобы, оказавшись в комнате Этьена, снять с шеи и расстелить на кровати смятую шелковую ткань. Только тут мне стало ясно, что передо мной парижский шелковый шарфик Джули…
Я была совсем малышкой, когда умер папа, но помню, как выдвигала ящик комода, где он хранил свои галстуки, пока бабушка не убрала их, и делала глубокий вдох. От галстуков по-прежнему пахло папой – вишневым табаком и одеколоном с ноткой машинного масла. Я любила этот запах. Он словно возвращал мне папу.
Шарфик больше не хранил аромата Джули, сколько я ни тыкалась в него носом. От клочка шелка пахло карболовым мылом. Как в школе. Или, наверное, как в тюрьме. Один уголок был измазан в чернилах, а в середине ткань истрепалась, как будто Джули с Энгель использовали шарфик вместо
