проститутку, и меня тоже. А может, обойдутся и похуже…
Франк вынужден с ней согласиться. Если франтиреры вздумают штурмовать «Ритц», кто знает, какая судьба уготована его обитателям? Может, расстреляют на месте. В глубине души Франк считает, что, может, и поделом.
Где тот человек, что в 1914 пошел добровольцем на фронт? Он подает водку двум старым грымзам вместо того, чтобы сражаться с немцами на подступах к городу. Нет, он не станет освободителем Парижа и ему будет трудно найти себе оправдание. Он пленник «Ритца» и не знает, как ему выбраться. Подавленный, не знающий, чем себя занять, он пассивно ждет своей участи. Ему хочется быть отважным. Чтобы Жан-Жак гордился им, когда вернется в Париж. Франк хочет сражаться, но не может – и не только потому, что после окончания Великой войны поклялся не брать в руки оружие. Он никому не признается, но, по правде говоря, – просто трусит.
– Если нас арестуют бойцы Сопротивления, думаете, мы сумеем выстоять, как Бланш Озелло? – с вызовом бросает Шанель.
– Тоже мне доблесть, Габриель! – бросает наследница Вулворта. – Эта дура сама спровоцировала немцев и теперь скорее всего гниет в каком-нибудь подвале на улице Соссэ[38]…
– Вовсе нет, – бросает ей свысока Шанель, – она жива.
– А вы откуда знаете? – удивляется Барбара Хаттон.
Шанель мастерски выдерживает эффектную паузу, прежде чем ответить. Траурный марш ползет к концу.
– Знаю, потому что она сегодня вернулась.
– Куда вернулась?! В «Ритц»?!
– Да.
– Боже милосердный! – восклицает Барбара Хаттон.
Продолжения беседы Франк почти не слышит, он не может сохранять хладнокровие. Сегодня… Значит, Элмигер солгал? Он ездил не на улицу Лекурб, а куда-то на юг Парижа, чтобы забрать Бланш.
– Ее отпустили на рассвете, – продолжает Шанель.
– В каком она состоянии?
– Понятия не имею, Барбара. Мне никто не докладывал…
– И все равно, она сама напросилась, – настаивает Барбара Хаттон.
Дамочки продолжают разговаривать. А Франк сейчас сломается. У него сдают нервы. Тяжелые слезы текут у него по щекам. К черту стыд. Неужели ему было уготовано остаться здесь, чтобы снова увидеть ее? Внутри у него все клокочет от гнева, и хочется отвесить по пощечине обеим ненавистным мегерам. Габриэль Шанель, по крайней мере, хватило такта отвести взгляд, а наследница Вулворта уставилась на него, как на ярмарочного медведя.
Да, я плачу! И плевать я на вас хотел.
Бланш жива, все остальное не имеет значения.
Франк яростно трет замшей стойку, когда внезапно звонит телефон.
Господи, я ненавижу этот звонок.
На проводе – Озелло.
Говорит совсем сбивчиво.
Бывший директор должен передать Франку сообщение: его срочно хочет видеть Бланш и просит прийти назавтра в семь часов утра.
6
22 августа 1944 г.
Ампирная мебель, хрустальные люстры, рояль… Гостиная супругов Озелло – эталон парижского буржуазного салона. На стене – ростовой портрет Клода в форме офицера Великой войны, вид у него самый молодцеватый. Человек, который сегодня утром принимает Франка, ничем не похож на бравого военного. Клод Озелло тревожно вздыхает и еле держится на ногах. Потрясение от случившегося накануне только усугубило слабость последних месяцев.
– Только прошу вас – недолго, – говорит он. – Бланш очень слаба.
– Разумеется.
– Ее держали во Френской тюрьме. Эти подонки отпустили ее вчера утром, в спешке. Ей пришлось добираться домой пешком.
– Пешком из Френа?!
– Да… И без обуви!
– Господи, какой ужас…
– Она прошла десять километров в обмотках, а потом какой-то железнодорожный стрелочник сжалился над ней и позвонил мне. Чудо. Мы с Элмигером тут же прыгнули в Т23 и поехали за ней … Она добралась до Порт-де-Ванв[39]. Должен вас предупредить…
– Что такое?
– Она неузнаваема.
Франк набирает воздух в легкие.
– Почему она хочет меня видеть?
– Это вам лучше знать, Франк…
– Честное слово, я не знаю.
Клод бессильно воздевает ладони к небу.
– Ну что ж, – говорит он. – Следуйте за мной. Я отведу вас в ее комнату.
Франк чувствует, как кровь стучит в висках. В глазах Клода он прочел страх, вызванный состоянием жены. Он говорит о ней почти как о покойнице.
Франк подходит к двери и замирает. Он предпочел бы не видеть Бланш. Он вообще отлично умеет уклоняться от встречи с реальностью. А ведь Элмигер вчера рисковал жизнью, проехал весь город в разгар боев, чтобы помочь Клоду Озелло спасти Бланш! Он сам мог быть вместе с ними, в этом разъездном фургоне.
– Я впускаю вас. Пять минут максимум, Франк.
– Да, месье.
– Шторы задернуты, ей невыносим яркий свет. И прошу вас, не давайте ей много говорить. Она измотана и иногда путается.
Франк входит в комнату. Кромешная тьма. Едва угадывается контур кровати справа. Какое-то оцепенение вдруг сковывает все его тело, ребра пронзает острая точечная боль. Это животный страх. Он закрывает глаза, отыскивает в памяти вечную насмешливую улыбку на лице Бланш, боясь увидеть на ее лице печать смерти. Вот он слышит ее дыхание, хриплое, как у раненого животного.
– Франк? Это вы?
– Да, я пришел.
– Я не хочу, чтобы вы видели меня в этом саване. Но подойдите ближе.
Голос не изменился, и это немного успокаивает его. Глаза постепенно привыкают к темноте. По контуру под одеялом он угадывает, насколько истощена Бланш. Теперь он различает бритую голову, видит лицо с запавшими щеками. У нее стучат зубы. Она вся дрожит.
– Бегите! – лихорадочно шепчет Бланш.
– Что вы сказали?
– Я им все выдала. Все. Что я родилась в Нью-Йорке в еврейском квартале. Что моя фамилия Рубинштейн. Еще я им сказала, что вы это знали, что вы помогали мне… Франк, вам надо скрыться!
Вот почему она хотела увидеть его так срочно. Она сама едва жива, но беспокоится за него.
– Не волнуйтесь, они уже не придут.
– Но как?! Они повсюду… Бегите, говорю вам!
– Немцы разгромлены, вам больше ничто не угрожает. И мне тоже. Вам нужно подумать о лечении.
– Я думала, что не выживу… Знали бы вы, какой ужас, когда топят в ванне…
Франк протягивает руку, чтобы успокоить ее, и останавливается, не дотронувшись до кожи.
– Они разбили мне руку ударом каблука, они меня… Каждое утро на рассвете со двора слышались выстрелы… я ждала, что скоро дойдет до меня.
– Вы знаете, почему вас отпустили?
Глухой кашель, подобие смеха.
– В общем, я воспользовалась паникой. Вчера, когда я во всем призналась, в подвал вдруг вбежал охранник и крикнул моему мучителю, что тюрьму покидает последний грузовик. Они умчались на полной скорости. Дверь осталась открытой, и я отправилась пешком в Париж.
– Теперь вы в безопасности.
– Мне так стыдно.
– Вам нечего стыдиться…
