в лесной тишине, когда слышен лишь скрип лыж по снегу… Дядя Гарик шёл впереди всех. Он был мастером по этим делам…»
«Наверное, поэтому ему так тяжело ехать в Израиль? – подумал я вслух. – Тут нет заснеженных лесов для лыжных и пеших походов».
Мама вдруг замолкает. Может, она не слышит меня, а может, старается что-то вспомнить. Её лицо становится серьёзным и сосредоточенным. Мне кажется, в нём кроется ещё что-то, она хотела бы мне ещё что-то рассказать, но у неё не получается. Наверное, это что-то неприятное, тяжёлое.
«Не так-то просто так вот взять и бросить привычную жизнь, сорваться с насиженного места, где твоя семья жила поколениями, – произносит мама длинную и малопонятную фразу. – Вдруг отбросить привычные устои, сняться с места и ехать далеко в незнакомую страну», – добавляет она.
От её объяснений толку мало, но я терплю и выжидаю: может, маме всё-таки удастся выразить то, что мне виделось раньше в её лице. Мы идём дальше, слышен только стук маминых каблуков по асфальту.
«Жена дяди Гарика – русская, – после передышки продолжает мама. Она чувствует, что мне необходимо понять до конца, и старается объяснить. – Настоящая русская, понимаешь? Не еврейка, которая говорит по-русски… – Она оглядывается на меня неуверенно. – У этой женщины есть старая мама – простая деревенская женщина… понимаешь?»
Нет! Я ничего не понимаю! Отчего простая деревенская женщина помешает приезду дяди Гарика в Израиль? Ведь Израиль – прогрессивная страна! Израильская медицина – одна из самых продвинутых в мире. Израильское строительство и архитектура – одни из самых современных и новаторских. Вновь приезжие русские всегда восхищаются бабушкиным электрическим чайником, который краснеет, когда вода в нем кипит, и приходят в восторг от маминой посудомойки. А мужчины задают множество вопросов насчёт дедушкиной машины, несмотря на то, что она не такая современная, как машина папы Гилада, и в ней нет всех этих маленьких блестящих кнопочек на панели управления.
«Ну, так что с этой деревенской женщиной? Какое это имеет значение?» – спрашиваю я маму, чтобы помочь ей продвинуться в её витиеватом объяснении.
«Простая русская женщина, которая повязывает голову платком, как лавочница около рынка, к которой мы иногда заходим, помнишь? – мучается мама. – Которая продаёт разные безделушки?»
«Гмм…» – киваю я. Я помню.
«Она носит простые ситцевые платья, похожие на халат, и сама печёт русский хлеб, круглый такой, как тот, что бабушка Клара покупает в лавке у Олега».
«Да-да», – тороплю я её. Но всё-таки ничего не понимаю: мама иногда так много говорит, слова сыплются из неё бесконечно и непонятно зачем.
«Она не хочет ехать в Израиль, понимаешь? – говорит мама слишком громко. – В Израиле все евреи. В России евреев не любят, – продолжает она быстро, как будто торопясь незаметно проскочить что-то неприятное, какое-то препятствие. – Понимаешь, эта русская старушка тоже не любит евреев, несмотря на то, что дочка её замужем за евреем…»
«Так что из этого? Неужели из-за этого он не едет? В этом причина?!» – удивлённо спрашиваю я.
«Да, отчасти…» – отвечает мама, глубоко вздыхая, как будто наконец-то ей удалось освободиться от чего-то тяжёлого и от этого полегчало. Она громко вдыхает и убирает прядь волос за ухо. «В конце концов, он приедет, выхода у него не будет», – добавляет она жёстко и уверенно, как клятву.
«Как это так? Что, они не любят всех-всех евреев?» – спрашиваю я, как только понимаю, что она закончила своё путаное объяснение. «Послушай, мама! Что за глупости! Как это может быть?! – говорю я. – Они же с ними даже не знакомы!» Иногда мама так действует на нервы! «Нет, ты ошибаешься, мама! Ты что-то путаешь!»
Услышав мои слова, она вдруг останавливается. Она поворачивается и смотрит мне прямо в лицо, и вдруг её серьёзность и грусть куда-то исчезают. Её лицо внезапно озаряется широкой и светлой улыбкой, как будто перед ней возникает нечто значительное и необыкновенное. Она взрывается звонким смехом и хохочет так, как умеет смеяться только моя мама.
Теперь я в самом деле в растерянности: мама всегда непременно спорит, желая доказать свою правоту, почему же в этот раз она так довольна?! Она обнимает меня бережно, а не как обычно, дико сжимая в своих объятиях. Она осторожно целует меня в щеку, и я на минуту забываю о дяде Гарике и о деревенской старухе.
Я стою перед ней посреди улицы, как бревно. Ничего я не понял, в конце концов. Ну и ладно: ведь она выглядит такой счастливой. Все её лицо розовеет нежно и по-новому, и хотя уже темнеет, мне виден тёплый блеск её глаз. Редкие прохожие оборачиваются на нас, мы превратились в настоящее уличное происшествие, но мама не обращает на это никакого внимания.
«Ладно, мама, не важно! Оставь этих своих деревенских русских! Давай пойдём скорее домой! Папа, наверное, уже проснулся и ждёт нас», – говорю я и беру её за руку, и мы возвращаемся домой быстрым шагом, почти бегом.
6. Открытые двери
Дедушкина пишущая машинка стоит у него на столе, накрытая чёрным кожаным чехлом. Когда чехол снимают, она вдруг появляется, высокая и массивная, похожая на лестницу, ведущую куда-то в неизвестность и обрывающуюся на высоте. Чтобы что-нибудь напечатать, дедушка должен с силой бить по клавишам, а они шумно отзываются. Но это ничего, у дедушки сильные руки. Я слышу стук клавиш издалека, когда только поднимаюсь по лестнице, а когда дедушка переходит на другую строчку, машинка издаёт весёлый звоночек.
Вечером дедушка садится за свою машинку и пишет письма. Он пишет друзьям и знакомым, друзьям и знакомым друзей и знакомых и многим другим людям в России, которые пишут ему и задают вопросы. Дедушка говорит, что в России много евреев, которые хотят приехать в Израиль, но они боятся.
«Чего они боятся?» – не понимаю я.
«Они не знают, как живут в Израиле, а в России много дезинформации[5]», – отвечает дедушка. Я не знаю, что такое дезинформация, но я не спешу задавать вопросы. Я знаю, что, продолжая свой рассказ, дедушка произнесёт ещё много разных слов, и так, из всего сказанного, мне станет ясно, что означает это, новое для меня, русское слово. И точно, даже не прерываясь, дедушка продолжает: «В России ложь распространяется среди людей и печатается в газетах, и русские знают, что их жизнь во многом состоит из лжи…»
Ага, думаю я про себя, дезинформация – это ложь! Может быть, это разная ложь, большая и значительная, или много мелкой и трудно различимой лжи…
«Поэтому они боятся, – добавляет
