уехала в Воронеж, уехала насовсем, навсегда, что позвонит уже оттуда, была, дескать, такая суматоха с этим отъездом, ты понимаешь, все так внезапно, так спешно, у нее просто руки не дошли, но она из Воронежа непременно.
Валька долго молчала, потом как-то глухо ответила – мол, ну да, конечно, она же тетю Катю любит, и тетя Катя ее всегда любила, ага, суматоха, да ничего, позвонит уж тогда из Воронежа, вот и ладушки.
– А я к вам приеду через два дня, сказал я, завтра не могу, а через два дня приеду, надо проститься, мы ведь тоже буквально через неделю уезжаем навсегда.
– Как, и вы тоже, – проговорила она упавшим голосом.
Автобус плелся себе и плелся, я смотрел в окно, ничего особо интересного за окном не было, весь маршрут от Ленинабада до Чкаловска – это дорога через один огромный кишлак: дома, кибитки, магазин, вот осел, вот еще один, площадь у другого магазинчика, веселые подростки с папиросками продают бензин трехлитровыми банками, дома, дома, кибитки, ну и зелень, разумеется, и остаточные лампочки хурмы, а вот двор с отличным виноградником, с высоты автобуса хорошо видно.
Я смотрел и рассеянно воображал, как вот мы в конце концов доплетемся, как я к ним заявлюсь, как они меня встретят…
Месяца четыре назад в Ленинабаде была конференция по памятникам эллинистической культуры, я мотнулся в Чкаловск и два дня провел у них.
Саша служил – ну, не знаю, где-то там служил, в Чкаловске много было мест пристроиться служилому человеку в майорском звании: где урановые рудники, там ему самое место. Я еще удивлялся – вроде в хорошем чине, а живут в панельке, в плохонькой двухкомнатной квартире, стены будто фанерные. Валька не работала. Может быть, она и могла бы устроиться, все-таки окончила Душанбинский иняз – в школе преподавать, например, хотя, честно сказать, ее английский всегда ставил меня в тупик.
Да ведь иностранный язык в школах преподают не для того, чтобы дети его знали, верно? Но у нее был Васечка – а с Васечкой о работе глупо было и думать, с Васечкой не забалуешь.
За те два дня, что я у них тогда провел, пятилетний Васечка меня совершенно измотал, хотя, казалось бы, что я Гекубе, что Гекуба мне. Мальчик ни минуты не сидел на месте, не мог ничего сколько-нибудь внимательно слушать долее десяти секунд, потребовав курицы, тут же швырял кусок в зеркало и заливался счастливым смехом.
Еще у них было две собаки. Одна маленькая – тойтерьер, она почти безвылазно жила в шкафу, потому что боялась большой. Большая и впрямь была большой – громадный черный дог, я и сам его боялся, но к людям он относился более или менее терпимо, а вот маленький тойтерьер его, вероятно, чем-то донял, тойтерьеры ведь такие, они могут, они вечно тявкают с таким видом, будто имеют на это право. По рассказам, в один прекрасный день дог взял в пасть голову надоедливого тойтерьера и немного ее сжал, отчего у несчастного вылез один глаз – не до конца вылез, просто стал большим и белым, как мячик для пинг-понга.
В общем, жизнь у них была своеобразная, но майор Саша ко всему этому относился просто, у него был легкий характер, и он почти не пил, во всяком случае не напивался.
Еще я вспомнил, что тогда мне показалось в моей двоюродной сестре странным. Рано утром мне нужно было уезжать, а проснулся я совсем ни свет ни заря, вышел из комнаты в коридорчик к туалету – и увидел ее: Валька сидела спиной к входной двери, смотрела на лампочку и счастливо улыбалась. Одета была не по-ночному – не в ночнушку, не в пижаму, а в нормальные джинсы, в какую-то там блузку.
– Валь, ты чего, спросил я, ты что тут сидишь в пять часов утра?
Она медленно повернула голову, посмотрела на меня взглядом, показавшимся мне в тот момент совершенно бездонным, и сказала так, будто это объясняло вообще все на свете:
– Сижу.
Автобус тащился, а я вдруг подумал, что, может быть, она была под кайфом… под наркотическим кайфом? Эта мысль в первое мгновение показалась дикой, никто и никогда в нашей семье ни в чем таком замечен не был, и никто из родственников… да и друзья тоже… разве что теперь вот Валька.
И что же ей теперь с этим делать, думал я с каким-то тупым отчаянием. Собачка с глазом, Васечка, еще и героин, ничего себе… Черный дог, майор Саша, тойтерьер – вот это компания.
Автобус все тащился и тащился, один кишлак сменялся другим, неотличимым от первого, второй – третьим, неотличимым от второго, низкое солнце лупило в окна, было жарко, летали мухи, у водителя из магнитофона бренчал нескончаемый дутар, а меня охватывало зудящее беспокойство, причин которого я не мог понять.
От остановки я прошел сквериком, свернул в пыльный проулок с тремя чахлыми карагачами. Вот и дом. У подъезда толклось человек пять мужчин и две или три женщины, на крыльце какая-то коробка не то ящик, накрытый газетой, на ящике несколько бутылок, пара лепешек, виноград, еще что-то.
– Скажите, пожалуйста, Никифоровы – это какой этаж?
Все обернулись.
– Никифоровы? – спросил человек в форме, окидывая меня неприятно цепким взглядом. – А что тебе Никифоровы?
– Что мне Никифоровы? – Я пожал плечами. – Я Валин брат.
Дальше все покатилось как в дурном кино.
В тот день, когда я позвонил, Валька накрыла голову Васечки – вероятно, спящего – полотенцем и выстрелила из мужнина пистолета ПСМ.
Саша сам мне его в прошлый раз показывал, хвастался, аккуратненький такой пистолетик – самозарядный, малогабаритный, калибр 5,45, и Валька крутила его в руках, и он еще смеялся, мол, женщины, сто раз показывал, а она опять не тем концом, и я видел, как позже он сунул его на верхнюю полку того шкафа, где жил тойтерьер.
Сделав первый выстрел, она вложила ствол себе в рот и еще раз нажала курок.
Сегодня их похоронили. Это вот как раз поминки. Никифорова арестовали. Но, скорее всего, отпустят, скорее всего, это не он, не инсценировка никакая, скорее всего, так оно и было.
Они уже порядочно приняли, и, когда одна из теток, соболезнующе на меня глядя, сказала, что очень уж Валька в гробу страшная была – неудачно, видать, стрельнула, не сумели в морге в порядок привести, – я развернулся и пошел назад.
Этот в форме что-то еще крикнул вслед, но я не обернулся.