Сопротивления. Им достанется слава, да, кстати, они ее и заслужили. А наше дело – сидеть смирно и изображать радость. Мы плыли по течению, лавировали в мутной воде. Хотя в глубине души я надеюсь, что сделал все, что мог.
Франк тоже закуривает сигарету. Словно это последняя сигарета приговоренного к смерти, вот только палачи еще не подошли.
– Это вас чему-нибудь научило? – спрашивает он.
– Что люди важнее знамен, под которыми они выступают. По правде говоря, важны только поступки.
Управляющий устало вздыхает. У него за спиной догорает последний компромат отеля «Ритц». Франк помнит, как мало ценил Элмигера в момент его появления в отеле, как презирал его в начале войны. Сегодня в кабинете стоит другой, смертельно усталый человек. А может быть, все тот же Элмигер, просто по-новому раскрывшийся в тяжелых обстоятельствах войны? Завтра, возможно, новые хозяева страны отдадут его под суд. Франк навсегда запомнит его несгибаемость.
– А чему научились вы, Франк?
– Что нужно любить жизнь такой, какая она есть. В счастье и в несчастье.
– Это великая мудрость.
– Она пришла ко мне поздно. Жизнь никогда не состоит из одного счастья или из невзгод. Я стараюсь помнить это, чтобы не пойти ко дну…
– Пойти ко дну – это сейчас грозит нам всем.
Какое-то время они курят молча, обратив взгляды к камину.
– Как вы себя чувствуете сегодня вечером? – спрашивает Элмигер.
– Что-то не готов к сопротивлению…
Управляющий хохочет.
– Умеете вы сказать!
– Острота не моя. Я позаимствовал ее у Арлетти. Как-то вечером она при мне сказала ее Гитри.
– Бедная Арлетти, – вздыхает Элмигер. – Ей тоже есть о чем беспокоиться…
Франк хочет что-то ответить, но тут его настораживает внезапная тишина снаружи. И вдруг в воздухе разносится низкий тягучий гул и отдается повсюду. Элмигер вслушивается.
– Но это… большой колокол собора Парижской Богоматери?!
– Да, похоже на то.
– Черт! Видимо, союзники вошли в Париж.
Франк словно окаменел. Он так долго ждал этих слов.
– Хватайте последние учетные книги, быстро! – кричит Элмигер. – Нам надо закончить!
Но он не может и пальцем пошевелить.
– Ну что вы стоите! Помогайте, Мейер! Двигайтесь!
В ночи вновь звучит колокольный звон, он летит от колокольни к колокольне, сливается в симфонию. Звонят все церкви столицы, у Франка даже мурашки по коже. Колокола Парижа ликуют и возвещают немцам о том, что их господство над городом сегодня кончается. Где бы ни находились этим вечером парижане – от Монмартра до Гобеленов, от Монпарнаса до Бют-Шомон, они понимают этот звон – колокола обещают им взрыв ликования. У Франка все внутри замирает, он сам удивляется, насколько у него французская душа. Элмигер же не обращает внимания на церковный перезвон, он весь поглощен делом и думает только о своем «Ритце». Он рвет страницы большими охапками, комкает и бросает в огонь, глухой к происходящему и одержимый тем, что произойдет потом.
Франк смотрит на него, не помогая. Война научила его еще и тому, что человек одинок, он – сам по себе, но одинок и Элмигер. Они укрылись в «Ритце», они ушли в себя, надеясь выжить на ничейной полосе. Сегодня Франк завидует всем тем, кто завтра будет праздновать освобождение Парижа. Завидует, но не вольется в их ряды. Даже если бы ликующая толпа приняла его, он уже все рассудил заранее: его место не с ними. Он помнит, как в 1918 г. отсидевшиеся в тылу выползли праздновать мир как ни в чем ни бывало и как он презирал их. Завтра – его время уклоняться от объятий.
Вопрос чести.
Этим вечером Парис готовится праздновать освобождение, и единственное, что утешает Франка, – это то, что он еще жив.
8
25 августа 1944 г.
Судьба Парижа решилась ранним утром. Союзники два дня стояли в Рамбуйе – история словно замерла, не решаясь склониться в ту или иную сторону. Американцы хотели обогнуть город. Англичане тоже, чтобы скорее двинуться к Германии и приблизить окончание войны. Генерал Леклер со своей танковой дивизией кипел от нетерпения. Де Голль хотел сначала добиться политического консенсуса и обуздать коммунистов, и только потом штурмовать столицу. Шли уличные бои и закулисные переговоры. И вдруг в последнюю минуту все закончилось, и на рассвете союзники двинулись вперед. Их сопровождало несколько сотен журналистов всех стран, жаждавших запечатлеть освобождение Города Огней. Среди них были двое совсем особенных людей. Ожесточенный поединок их честолюбий продолжался с момента высадки. Старый вояка против амбициозного молодого человека, перо против картинки: чикагский писатель Эрнест Хемингуэй и фотограф из Будапешта Роберт Капа. Они шли в Париж разными путями, оторвавшись от колонны солдат. Но цель у каждого была одна: войти в «Ритц» раньше другого.
Всего этого Франк Мейер, конечно, не знает. Точно так же он не знает и о том, что Хольтиц заминировал собор Парижской Богоматери и мосты через Сену, но только что решил не выполнять приказ Гитлера, который требует уничтожить город. Немецкий генерал хочет спасти свою голову в глазах союзников.
Париж не сгорит.
Журнал Франка Мейера
25 августа 1944 г.
Союзники вошли в Париж. Это Освобождение, а я чувствую себя каким-то спаниелем, потерявшимся в лесной чаще. Я вымотан и пытаюсь найти дорогу, пробиваясь сквозь колючки и буераки. Ничего не узнаю вокруг. Найдется ли для меня место в завтрашнем мире или я навсегда застряну в этом промежуточном состоянии? И вечный страх падения. Я уже не пролетарий, но я никогда не буду респектабельным буржуа. Я никогда не стану человеком их круга, я это знаю. Обреченный бродить по ничейной полосе, я могу воспользоваться этим освобождением, чтобы расквитаться за социальные унижения и в отместку потопить старуху Ритц. Но дамбы в душе стоят прочно и не дают вырваться гневу. Я не поддамся низким страстям. По сути, я всегда понимал, что отверг своих родителей, потому что стыдился их. Я презирал их только в силу своих убеждений. Как мог отец влюбиться в эту женщину, которой ничего в жизни было не надо? Как она могла спать с этим ничтожеством? Но я не сразу понял, что считал самого себя живым доказательством их заурядности. И ненавидел себя, постоянно чувствовал незаконно устроившимся в жизни, хныкал. Бежал от них, увеличивал между нами дистанцию, забывал их, чтобы придумать себе другую жизнь и другую родословную. Фрицы помогли мне восстановить связь с родителями, и теперь я гляжу на мир по-другому. В последние четыре года я насмотрелся за барной стойкой всякого – мелких, подлых и трусливых поступков, – и, вспоминая, говорю себе, что точно
