был не худшим из людей. Может быть, теперь я, наконец, приму себя таким, какой я есть: их сын, Франк Мейер, главный бармен отеля «Ритц», ветеран Великой войны и сын евреев-пролетариев. Неужели, чтобы примирить душевный разлад, мне надо было пройти этой извилистой тропой в компании коллаборационистов и шишек вермахта? Достичь какой-то формы поддельной респектабельности, чтобы не так сурово судить себя и своих стариков? Наверно, роскошь удалила меня от людей. Изолировала и ослепила так же, как она ослепила Юнгера и Гитри, заслонив в их глазах мерзкие реалии войны. Они ошиблись, я тоже. И сердиться за это я должен только на себя. Проявят ли победители снисхождение к таким слепцам, как я? Я мог бы рассказать им, как между двумя войнами в «Ритце» у меня на глазах рассыпались в прах буржуазные ценности честности и достоинства. Ведь именно страх потерять свое добро и ценности толкнул значительную часть буржуазии в объятия старика Петена, да и меня вместе со всеми, – мы верили, что так избежим худшего. Сейчас мы стоим перед пропастью, и людям надо обуздать свою алчность. Воспользуются ли они этой возможностью, вернут ли достоинство человеческой жизни?
«Надо знать, что жизнь безнадежна, и все равно иметь решимость ее изменить», – сказал мне Фицджеральд, покидая Париж осенью 1938 г.
В этих словах – вся моя жизнь.
9
25 августа 1944 г.
Только что пробило полдень. Франк на своем посту. В далеком июне 1940 г. он дал себе слово дожить до возвращения свободы и нормального мироустройства – короче говоря, цивилизации. Но помнит ли он еще, как все это выглядело? Фицджеральд и другие смотрят со стен бара свидетелями вчерашнего мира; да и на самом деле воспоминания о начале оккупации как будто растаяли. Никто тогда не мог представить, что она продлится более четырех лет. Никто не мог подумать, что потеряет столько друзей, соседей и близких. Никто не мог предугадать облав, лишений, голода, отчаяния, бесчисленных невзгод, которые пришлось пережить, – и кто мог помыслить, что дело зайдет так далеко? Даже он, переживший самое страшное, в мае 1917 г. штурмовавший мельницу Лаффо[41], понятия не имел, что можно пасть так низко, и причем даже не на линии фронта, а в тылу.
Ожидая освободителей и гадая, придут ли они выпить или станут его арестовывать, Франк в последний раз прокручивает в голове кадры этой странной войны. Вот мимо стойки вереницей проходят Шпайдель, Бедо, Геринг, Гитри и компания, Ферзен, Штюльпнагель, Юнгер, Лафон, Кнохен, Инга Хааг… Как досадно, что он сжег в раковине две записки этой накрашенной куколки, но разве они бы его спасли? Все те, кто приходил в бар, чтобы готовить заговор против Гитлера, либо мертвы, либо в бегах. Никто не сможет свидетельствовать в его пользу – и даже увидев записки Инги Хааг, любой прочитал бы только два стихотворения, одно Гёте, другое Шиллера, два стихотворения, которые вообще ничего не доказывают. Для всего мира, и в частности для Сил Свободной Франции, Франк Мейер четыре года подряд работал барменом для офицеров немецкой армии и коллаборационистов. Какая злая ирония судьбы.
На улице светит солнце, но на душе у Франка все мрачнее. Он вспоминает Бланш в ее темной спальне. Конечно, думает о Лучано. Возможно, он так и не узнает, что с мальчиком. Как не узнает он, выжил ли Зюсс после своего побега. Не знает он и того, что в это самое время в город входят Хемингуэй и Капа.
Часы показывают двенадцать тридцать, когда первый отряд входит в бар отеля «Ритц». Это англичане, идут цепочкой. Ватага веселых парней с обветренными худыми лицами, с винтовками в руках, в касках, в пыльном камуфляже и заляпанных грязью ботинках. Большинству едва исполнилось двадцать, они таращат глаза, словно говорят себе: «Так вот он какой, “Ритц”?» У старшего из «томми» рыжие волосы и сержантские шевроны на рукавах – весной 1940, он, наверно, еще учился в старшей школе. Какой странный контраст с приходом сюда немцев четыре года назад. Ни одного офицера на всю Вандомскую площадь! Хотя видеть эту стайку заблудившихся парнишек – одно удовольствие. Красивые, энергичные, суматошные, шагают браво и решительно. Маленькие Лучано, с замиранием сердца думает Франк. Они кивают бармену и спешат дальше, им не терпится окунуться в радостную толпу, которую сулит им Париж. Клод Озелло и Ганс Элмигер уже подняли вместо свастики на крыше отеля французский флаг. Английские солдаты уносят в своих сумках несколько пепельниц с надписью «Ритц» – смешные трофеи! Франк улыбается: а что еще брать, после немцев ничего не осталось.
«Ритц» снова замер в одиночестве, окутанный тишиной, ожидая приговора. Франк в своем баре слышит, как толпа приветствует освободителей на площади Оперы. Какой гвалт! Крики, аплодисменты, песни – он представляет себе гигантское людское море. Волнами долетает «Марсельеза», ее горланит кто-то, потом песню подхватывают хором. А если им вздумается пойти к Сене – по нашей улице Камбон? Франк выходит в галерею размять ноги. Ему навстречу попадается экономка мадам Бурис и метрдотель Андре Брен. Тоже выглядят неважно. Они молча и обеспокоенно переглядываются, и затем Франк возвращается на место, ожидая прибытия этой новой армии. Как в 1940, думает он. Все готово. Надраенные бокалы сверкают, шампанское поставлено на холод. Утром он даже нашел немного клубники и черники.
Часы бьют два, бармен, как истукан, стоит за стойкой в одиночестве, но руки дрожат и голова немного кружится. Он не ел со вчерашнего утра, он боится вторжения враждебной толпы. Скорее бы все кончилось, думает Франк. Внезапно ему на плечи словно навалились усталость и лишения последних четырех лет. Он как мог успокаивал себя привычными жестами: пригладил усы, начистил ботинки, повязал черный шелковый галстук. «Не надо ждать смерти, сынок, надо быть к ней всегда готовым», – говорила мать. Если сегодня его пристрелят франтиреры, в гробу он будет выглядеть безупречно. Но вот, наконец, шаги. Кто-то спешит сюда по коридору.
Кто там?
Это Жорж.
– Что, старина, здорово мы надрали задницу фрицам! – выкрикивает он так весело, словно сам в одиночку обратил оккупантов в бегство.
– Вроде, да…
Жорж скрылся назавтра после неудавшегося покушения на Гитлера, а было это уже больше месяца назад. Он как будто помолодел, набрался смелости.
– А ты что торчишь за баром? Черт возьми, на улице праздник!
Как давно он не слышал у Жоржа такого веселого голоса? Раньше его жизнелюбие иногда полностью меняло настрой в баре. Но теперь Франк не в настроении.
– Я никуда не пойду.
– Эй! – кричит Жорж,
