долги, Pater noster? Разве виноваты мы, что у нас есть мозг и сердце, каких нет у тебя, Машина?.. И не введи нас в искушение… Не введи нас в искушение восстать против тебя, Машина, ибо ты сильнее нас, в тысячу раз сильнее, и ты всегда права, а мы всегда неправы, ибо мы слабее тебя, Машина… Но избавь нас от лукавого, Машина… Избавь нас от тебя, Машина… Ибо Твое есть царство и сила и слава во веки веков, аминь… Pater noster, сиречь: Отче наш… Отче наш, сущий на небесах…
Фредер тронул мужчину за плечо. Тот вздрогнул и умолк.
Рука его выпустила рычаг и упала, точно раненая птица. Рот был открыт, словно сведенный судорогой. Секунду на оцепенелом лице пугающе выделялись белки глаз. Потом он обмяк, как тряпичный лоскут, ноги подкосились, но Фредер подхватил его.
Подхватил на руки, не дал упасть. Огляделся по сторонам. Никто не обращал на них внимания. Клубы чадного пара туманом обволакивали их. Неподалеку обнаружилась дверь. Не выпуская своей ноши, Фредер распахнул ее. Она вела в инструментальную кладовую. Можно присесть на ящик, хоть он и жесткий. Фредер усадил мужчину.
Тусклые глаза взглянули на него. Лицо, откуда смотрели эти глаза, было едва ли не мальчишечьим.
– Как тебя зовут?
– Одиннадцать тысяч восемьсот одиннадцатый…
– Я хочу знать, как тебя называла твоя мать…
– Георгий.
– Георгий, ты знаешь меня?
Тусклые глаза ожили, узнали.
– Да, я тебя знаю… Ты сын Иоха Фредерсена… Иоха Фредерсена, отца всех нас…
– Да. Поэтому я твой брат, Георгий, слышишь? Я слышал твой «Отче наш»…
Юноша рывком выпрямился.
– Машина!.. – Он вскочил на ноги. – Моя машина!..
– Оставь ее, Георгий, и послушай меня…
– Возле машины должен быть человек!
– Там будет человек, но не ты…
– Кто же еще?
– Я.
В ответ – недвижный взгляд.
– Я, – повторил Фредер. – Ты в состоянии выслушать меня и запомнить, что́ я скажу? Это очень важно, Георгий!
– Да, – как в трансе кивнул Георгий.
– Сейчас мы поменяемся жизнями, Георгий. Ты возьмешь мою, я – твою. Я займу твое место подле машины. В моей одежде ты спокойно уйдешь. Меня не заметили, когда я пришел сюда. И не заметят тебя, когда ты уйдешь. Только не нервничай, сохраняй спокойствие. И держись там, где туман кипит пуще всего. А как выйдешь на улицу, возьмешь автомобиль. Денег в моих карманах найдется предостаточно. Через три улицы смени автомобиль. И еще раз смени через три улицы. Потом поедешь в девяносто девятый квартал. На углу расплатишься, подождешь, чтобы машина отъехала и водитель тебя уже не видел. Только тогда отыщешь седьмой дом и поднимешься на восьмой этаж. Там живет человек по имени Иосафат. Тебе надо к нему. Скажешь, что тебя послал я. Ждите меня или весточку от меня. Ты все понял, Георгий?
– Да.
Но это «да» было пустым звуком, словно он произнес его просто так, а не отвечал на вопрос Фредера.
Немногим позже сын Иоха Фредерсена, владыки великого Метрополиса, стоял подле маленькой машины, похожей на Ганешу, бога с головою слона.
Он был в одежде рабочих Метрополиса: от шеи до щиколоток синяя холщовая роба, босые ноги в грубых башмаках, волосы прикрыты черной шапкой. Держал руку на рычаге и неотрывно смотрел на часы, стрелки которых трепетали, как намагниченные стрелки компаса.
Мощный поток воздуха обдувал его, складки робы полоскались.
И все-таки он чувствовал, как медленно, перехватывая горло, от безостановочно дрожащего пола, от стен, где свистело пламя, от потолка, который, казалось, пребывал в вечном падении, от толчков коротких рук машины и даже от постоянного напряжения ее блестящего корпуса – отовсюду на него надвигался страх, вырастая до неотвратимости смерти.
Он чувствовал – и одновременно видел сквозь клубящиеся испарения, – как длинный и мягкий слоновий хобот отлепился от груди бога Ганеши и кончик его осторожно, спокойно и безошибочно нащупал его, Фредера, лоб. Он ощущал прикосновение этой присоски чуть ли не как прохладу и боли не испытывал, только ужас. В самой середине над переносицей странный хобот присосался, крепко, почти безболезненно, хотя тонким, прицельным буравом ввинчивался вглубь, стремясь к центру его мозга…
Сердце, словно подключенное к часовому механизму адской машины, учащенно забилось. Pater noster… Pater noster… Pater noster…
– Я не хочу, – сказал Фредер и отдернул голову, чтобы разорвать окаянный контакт: – Не хочу… не хочу… не хочу…
Чувствуя, как пот бежит по вискам, будто кровь, он обшарил карманы чужой одежды, что была на нем, нащупал в одном платок, вытащил его. Утирая лоб, ощутил острый край плотной бумаги, которую вытянул вместе с платком.
Сунул платок в карман, посмотрел на бумагу: не больше мужской ладони, ни рукописных пометок, ни печатного текста, только изображение странного символа и какого-то полустертого плана.
Попытки Фредера разобраться ни к чему не привели. Среди множества значков на плане не нашлось ни одного знакомого. Вроде бы тут помечены дороги, похожие на лабиринт, и все они вели к одной цели – к месту, пестрящему крестами.
Символ жизни? Смысл в бессмыслице?
Фредер – недаром сын Иоха Фредерсена! – привык быстро и четко схватывать все, что именовалось планом. Он сунул бумагу в карман, но план так и остался перед внутренним взором.
От занятого, непокоренного мозга, который размышлял, анализировал, искал, присоска слоновьего хобота Ганеши, машины, отпала, точно парализованная. Усмиренная голова опять склонилась на грудь. Послушно и энергично работала маленькая машина, приводившая в движение механизмы лифта-патерностера в Новой Вавилонской башне.
Неяркий отблеск играл на хрупких сочленениях, а почти над макушкой, похожий на узкий, злокозненный глаз, горел огонек.
Маленькой машине спешить некуда. Пройдет еще много часов, пока владыка великого Метрополиса, Иох Фредерсен, вырвет из зубов своих могучих машин пищу, которую они только что жевали.
Мягко, прямо-таки улыбчиво блестящий глаз, злокозненный глаз маленькой машины смотрел на стоящего перед нею сына Иоха Фредерсена…
Георгий же, пройдя через разные двери, беспрепятственно покинул Новую Вавилонскую башню, и его принял город, великий Метрополис, изгибающийся в танце света, сам себе танцор.
Он стоял на улице, упиваясь хмельным воздухом. Чувствовал всем телом белый шелк. Чувствовал туфли – мягкие и нежные. Глубоко дышал, и глубина собственного дыхания наполняла его чрезвычайно пьянящим дурманом.
Он видел город, который не видел никогда. Видел как человек, каким никогда не был. Шел не в потоке других, не строем в двенадцать шеренг… Был не в синей холщовой робе, не в грубых башмаках, не в шапке. И шел не на работу: с работой покончено, работу выполнял за него другой человек.
Этот человек пришел и сказал ему: сейчас мы поменяемся жизнями, Георгий, ты возьмешь мою, а я – твою…
Как выйдешь на улицу, возьмешь автомобиль.
Денег в моих карманах найдется предостаточно…
Денег в моих карманах найдется предостаточно…
Денег в моих карманах найдется предостаточно…
Георгий смотрел на город, который не видел никогда…
О-о, хмель света! Экстаз яркости!.. О-о, многообразный, великий город Метрополис, воздвигнутый из глыб света! Лучистые башни! Отвесные горы блеска! С бархатных небес над тобою неистощимо струится золотой дождь, словно в отверстое лоно Данаи.
О Метрополис! Метрополис!
Хмельной, он сделал первые шаги, увидел вспышку,
