с шипеньем устремившуюся ввысь. Каплями света ракета написала на бархате неба слово: «Иосивара»…
Георгий быстро пересек улицу, добрался до лестницы, шагая через три ступеньки, вышел на мостовую. Плавно, пружинисто, словно услужливый черный зверь, подкатил автомобиль, остановился у его ног.
Георгий забрался внутрь, упал в подушки, и мотор мощного авто беззвучно завибрировал. Воспоминание судорогой свело все существо юноши.
Ведь где-то на свете – и вовсе не далеко – под основанием Новой Вавилонской башни было помещение, пронизанное беспрестанной дрожью? А в этом помещении стояла маленькая, изящная машина, поблескивающая от смазки, с мощными, блестящими членами? Под сидящим корпусом, под головой, опущенной на грудь, по-гномьи упирались в платформу скрюченные ноги. Корпус и ноги недвижны. Лишь короткие руки поочередно резкими толчками двигались вперед-назад, вперед-назад. Пол, каменный, бесшовный, вибрировал от толчков машины, что была меньше пятилетнего ребенка.
Шофер спросил:
– Куда поедем, сударь?
Георгий указал рукой вперед. Куда-нибудь.
Ему сказали: «Через три улицы смени автомобиль…»
Но ритм езды слишком сладостен. Третья улица… шестая… двенадцатая… До девяносто девятого квартала еще очень далеко. Уютное покачивание наполняло его существо, хмель света, радостный трепет движения…
Чем дальше беззвучное скольжение колес уносило его от Новой Вавилонской башни, тем больше он, казалось, удалялся от сознания собственного «я».
Кто он?.. Не стоял ли он вот только что в грязной латаной синей робе средь кромешного ада, где вечная настороженность сокрушает всякую мысль, где вечно неизменный ритм вечно неизменных движений высасывает из костей весь мозг, а лицо багровеет от нестерпимого жара и соленый пот морщинами въедается в кожу?
Не жил ли он в городе, расположенном под землей еще глубже, чем станции подземки Метрополиса с их тысячами шахт, – в городе, чьи дома многоэтажными громадами обступали площади и улицы, как вот здесь, на свету, исполинские башни Метрополиса?
Знал ли он когда-нибудь что-либо иное, кроме ужасающего холода этих домов, где жили не люди, а номера, броско обозначенные на огромных досках возле подъездов?
Имела ли его жизнь какой-либо иной смысл, кроме как выходить из одного такого обрамленного номерными досками подъезда на работу, когда сирены Метрополиса призывали его, а десять часов спустя, шатаясь от смертельной усталости, входить в дом, на двери которого значился его номер?
Был ли он сам чем-либо иным, кроме номера – номера 11 811, отштампованного на его белье, на одежде, на башмаках, на шапке? Разве этот номер не вштампован и в его душу, в мозг, в кровь, так что он даже имя свое толком не помнит?
А теперь?..
Теперь?!.
Тело, освеженное чистой, прохладной водой, которая смыла привычный пот, с невероятным наслаждением ощущало, как один за другим расслабляются мускулы. С трепетом, обессилившим все его члены, он ощущал ласковое прикосновение белого шелка к обнаженной коже и, без малейшего сопротивления предавшись плавному и ровному ритму езды, впервые целиком и полностью отрешился от всего, что мучительным гнетом тяготило его жизнь; осознание этого завладело им с такой силой, что сквозь безудержные слезы он рассмеялся, точно юродивый.
Нежданно-негаданно – но как чудесно! – перед ним открылся великий город, подобный морю, бурлящему среди гор.
Рабочий номер 11 811, человек, который обитал в похожем на тюрьму доме под подземкой Метрополиса, не ведая иной дороги, кроме той, что вела от ночлежной норы, где он жил, к машине и от машины обратно в ночлежную нору, – он впервые в жизни увидел чудо света, Метрополис, сияющий миллионами и миллионами огней ночной город.
Он видел океан света, наполнявший бесконечные улицы переливами серебряного блеска. Видел мерцающие искры световых реклам, исходивших экстазом неисчерпаемой яркости. Видел исполинские башни, будто созданные из глыб света, и прямо-таки растерялся, до беспамятства потрясенный безумством света, ведь этот искристый океан словно тянулся к нему сотнями тысяч брызжущих волн, перехватывал дыхание, пронизывал его насквозь, душил…
И он понял, что этот город машин, город холодного расчета, фанатик работы искал в ночи мощный противовес одержимости дневных трудов… что ночами этот город, как одержимый, как совершенный безумец, предавался дурману наслаждения, которое, вознося его до высочайших высот и низвергая в глубочайшие бездны, было безмерно упоительно и безмерно разрушительно.
Георгий дрожал с ног до головы. Однако, по сути, не дрожь властвовала его безвольным телом. Казалось, все его члены подключены к беззвучному ровному бегу мотора, несущего их вперед. Нет, не одного-единственного мотора, сердца автомобиля, в котором он сидел, – но всех сотен и тысяч моторов, что мчали бесконечную двойную череду блестящих освещенных автомобилей по улице лихорадочного ночного города. И одновременно его пронзал фейерверк рассыпающих искры колес, десятицветных надписей, белоснежных фонтанов сияющих ламп, со свистом взлетающих ввысь ракет, пылающих ледяным пламенем огненных башен.
И одно слово повторялось вновь и вновь. Из незримых источников выстреливал вверх световой сноп, достигал высшей точки, рассыпа́лся и, переливаясь всеми цветами радуги, буквами стекал с бархатно-черного неба Метрополиса.
Буквы слагались в слово: «Иосивара»…
Что это – «Иосивара»?..
В решетчатой конструкции эстакады вниз головой, покачиваясь на сгибах коленей, висел желтокожий парень и бросал вниз, на двойную вереницу авто, белые листовки, снежным вихрем кружившие в воздухе.
Порхая, они падали на дорогу. Взгляд Георгия выхватил одну. Крупные причудливые буквы: « Иосивара».
На одном из перекрестков авто затормозило. Желтокожие парни в пестрых, расшитых шелковых блузах ловко, словно угри, шныряли в двенадцатишереножных рядах ожидающих машин. Один вскочил на подножку черного автомобиля, в котором сидел Георгий. Секунду ухмыляющаяся желтая физиономия глядела в молодое, совершенно белое, растерянное лицо.
В окно влетела целая пачка листовок, упала на колени Георгия и ему под ноги. Он машинально наклонился и поднял несколько.
На листках, от которых разило едким, сладковато-горьким, расслабляющим ароматом, крупными, словно бы магическими буквами было написано: «Иосивара»…
В горле у Георгия совершенно пересохло. Язык во рту тоже тяжелый, иссохший, он облизнул шершавые губы.
Кто-то говорил ему: «Денег в моих карманах найдется предостаточно…»
Денег предостаточно… для чего? Чтобы рывком притянуть к себе этот город… этот огромный небесно-адский город, обхватить его руками и ногами, отчаиваясь от бессилия завладеть им, отдаться ему… возьми меня!.. возьми!.. Ощутить у своих губ полную чашу… и пить, пить… не переводя дух, приникнув к краю чаши… соперничая вечной, вечной ненасытностью с вечной переполненностью, неисчерпаемостью чаши дурмана…
О Метрополис!.. Метрополис!..
Денег предостаточно…
Странный звук вырвался из горла Георгия – не то хрип человека, который знает, что спит и хочет проснуться… не то гортанный рык хищного зверя, чующего кровь. Рука его отшвырнула листок и схватила снова. Скомкала горячими скрюченными пальцами.
Он повертел головой, будто искал выход и все же боялся найти его…
Совсем рядом огромной, черно-блестящей тенью бесшумно скользило другое авто, четырехколесный, украшенный цветами, озаренный матовыми лампами приют женщины. Георгий видел эту женщину очень отчетливо. И женщина смотрела на него. В подушках авто она не сидела, а скорее полулежала, целиком закутанная в сияющий плащ, из которого матовой белизною лебяжьего пера выглядывало обнаженное плечо.
Умопомрачительный макияж – она будто хотела быть не человеком, не женщиной, а диковинным зверьком, готовым то ли к игре, то ли к убийству.
Спокойно глядя на Георгия, она медленно высвободила
