вмешался в спор художник. — Быть может, мальчика послали узнать родители…
— Воровать послали! Да мне-то что, вас же колпачат, — обиделась торговка. И залилась: — Эй, кому ковер, красочный, неплитанский!..
— Дура! — сплюнул в ее сторону Яшка. И опять к художнику: — Сколько?
— Я бы мог обменять, мальчик… Желательно на продукты: сало, постное масло…
— А хрукт хочешь?
— Что?..
— Хрукт, говорю. Яблоки, груши…
Художник пожал плечами.
— Видите ли, это для меня роскошь. И потом: пусть все же посмотрят ваши родители…
— А ну, подыми! — неожиданно властно приказал Стриж. — Выше подыми, говорю, видать плохо. Еще! Еще малость! Вот так ничего, ладно.
— Гляди, сейчас начудит Яшка, — толкнул меня в бок толстый Федя.
Художник послушно поднял картину, заслонив от себя Стрижа, и я, несмотря на свою ненависть к Яшке, готов был прыснуть от смеха. А Стриж подбоченился, отошел дальше, прищурился и затакал:
— Так… так… ничего… ладно… — И вдруг подскочил, выхватил из кармана баночку с ваксой и в один миг намалевал на картине черную рожу.
Взрыв хохота, криков и ругани оглушил нас. Бабы сорвались с мест, схватили вопящего Стрижа, потащили. Мы бросились врассыпную. Чьи-то сильные руки поймали меня, поволокли вместе с Яшкой…
…В тесном, прокуренном помещении милицейского участка я оказался рядом с хныкающим Федей и Вовкой. Стриж продолжал истерично орать и ругаться с бабами, а наш бедный сосед сидел у столика и горестно лепетал:
— А ведь я так надеялся заработать…
Дома мне, конечно, попало.
— Что он со мной делает! — кричала мама. — Ты посмотри, на кого ты похож! Где ты оторвал пуговицы?!.
Мама вертела меня во все стороны, как истуканчика, п без конца повторяла, что я не жалею таких дорогих вещей, как ботинки и брюки, что я скоро сведу ее с ума и что она сама пойдет в милицию и заявит на всех уличных сорванцов, которые не дают мне проходу.
— Каких сорванцов! Каких сорванцов! — не выдержал я. — Ты же сама говорила, что они хорошие мальчики!..
— Кто?..
— Твои Федька и Вовка, вот кто! Ты сама привела их ко мне! И велела играть с ними! И гулять!..
— Боже мой! — простонала мама. — Что же это такое? Что за жизнь! Что за дети!.. Будешь всю неделю сидеть дома и читать, читать, читать!
Эх, мама! Думает, мне самому хочется таскаться за Яшкой и удирать по грязи от «обозников». Но разве я виноват, что никому-никому из взрослых нет до нас никакого дела. Даже игрушек не продают в лавках.
А вечером мама пришла ко мне в детскую с Юрой и, застав меня за книгой, ласково прижала к себе и поцеловала.
— Ты прости меня, Колечка. Я, конечно, сама виновата, что нашла тебе плохих товарищей. Но ты уже большой мальчик и сам должен понимать, что хорошо, что плохо. Ведь тебе завтра одиннадцать! Ну? Обещаешь мне не делать больше таких выходок?
А рядом с мамой стоял и как-то особенно улыбался Юра. И держал что-то завернутое в бумагу. Подарок — догадался я. А ведь я и забыл, что завтра у меня день рожденья!
Мама еще раз поцеловала меня и вышла из комнаты, а Юра положил передо мной на столик бумажный сверток и сказал:
— Уезжаю, брат.
— Куда?! — воскликнул я, в то же время косясь на столик.
— В сёла. Кулачье урезонивать. Ни продналога, ни нужды народной признавать не хотят, зерно попрятали. Новых денег ждут да подороже хотят продать, шкуры! Вот мы, комсомольцы, и едем…
— Зерно отнимать?
— Пока уговаривать. А там видно будет. Надо найти у кулаков хлеб и заставить их продать государству. Ну и продналог тоже. Ведь на Волге еще от голода не очухались, Красная Армия еще беляков не добила, вчера только Благовещенск освободила… Вот какое, брат, дело!
Я с гордостью смотрел на своего старшего брата и с нетерпением поглядывал на бумажный сверток — наверняка, подарок.
— Я тебя понимаю, брат, — продолжал Юра, — там, в городе, тебе было легче: знакомых больше, меньше сорванцов, как говорит баба Октя. Только надо быть посмелей, Коля. И советую не забывать, что сам-то ты — брат рабочего. И отец наш — из рабочей семьи. Не чурайся детей рабочих и держи себя смелей с Яшками да маменькиными сынками. Ну, и побьют когда — не велико горе, а честь свою рабочую не роняй! И брось ты эти свои ботиночки, брючки, ходи, как все, проще. И ногам польза, и павлином среди воробьев не будешь. Договорились?
С Юрой я был, конечно, согласен и с удовольствием бегал бы босиком и в заткнутой за штаны рубахе, но вот как договориться с мамой? Но Юра понял мое молчание правильно и сказал:
— С мамой мы уже говорили об этом, и она больше не будет наряжать тебя, как на праздник.
— Нет, правда? — обрадовался я. — И босиком можно?
— И босиком. А вот тебе мой подарок.
И Юра развернул бумагу и торжественно вручил мне игрушечный паровоз и три пассажирских вагона, все сделанные из железа и выкрашенные блестящей масляной краской. Такого дорогого подарка я даже не ожидал!
— Вот смастерил сам, как мог, — чуть-чуть конфузясь, пояснил Юра. — Ты уж, брат, извини, если что не совсем…
Но я бросился обнимать и целовать Юру, не дав ему договорить. Вот уж не подумал бы, что Юра так хорошо может делать игрушки! Да еще из железа! И, как только Юра вышел, сразу же принялся играть в поезд. Я катал его из угла в угол, начертил на полу рельсы, стрелки, железнодорожные станции, а оловянных солдатиков заставил выполнять роль железнодорожников, стрелочников и пассажиров.
Но разве радость может быть полной, если не с кем ею делиться? Как жаль, что уже поздний вечер, почти ночь, и некому показать поезд!
На другой день я проснулся и соскочил с кровати раньше всех, даже бабы Окти. Солнце уже заглянуло в окно, не закрытое ставней, и его первые, еще холодные лучи весело заиграли на голубых с красными колесами вагонах и паровозе. Чтобы не разбудить Лену, я осторожно взял со столика поезд, оловянных солдатиков и на цыпочках вышел из детской, направляясь во двор. Вчера к Вовкиному дому привезли целую кучу песка, и можно построить железную дорогу, как на Байкале: с тоннелями, мостами, крутыми подъемами…
— Ты куда это, Коленька?
— Тсс!.. Я поиграть, баба Октя… Я совсем немножечко поиграю…
— Не терпится? Вона в какую рань поднялся, внучек. Оделся бы, мать-то что скажет.
— Я босиком, баба Октя. Юра сказал, что мне обязательно надо босиком, как все. Он даже
