переборками, хлипкими трапами и крохотными оконцами под самой крышей, напоминающей длинную палубу. После революции незадачливый капитан вернулся в Иран, но его дом продолжил долгое плавание. Правда, теперь он больше напоминает не корабль, а ковчег, причем явно выламывающийся из трехмерного пространства. Снаружи он выглядит двухэтажным, но стоит войти, и вы увидите не то четыре, не то пять этажей, громоздящихся друг на друга, как на картинах Эшера. Но этого мало. Асимметричные «каюты» внутри тоже нередко поделены на уровни. Дети спят наверху, взрослые – внизу. Поэтому точное число ярусов установить решительно невозможно. Вдоль гладких боков ковчега наросли спасательные шлюпки-балконы, а в трубах ритмично хлюпает вода, из-за чего кажется, что утлое суденышко вот-вот захлестнут волны. Под стать кораблю и его матросы. По вечерам они сидят напротив дома на скамейке под надписью «Мусор не бросать! Штраф – совесть!», пьют чай и рассказывают удивительные истории – к примеру, как одна женщина сперва несколько месяцев выгоняла из своей квартиры незаконных жильцов, а когда это удалось, пожалела сердешных и еще дольше бегала по инстанциям, чтобы вернуть нерадивых юнг на корабль. За ковчегом на улице Буйнакского тянется шлейф домишек помельче, возле которых бродят кошки невероятной красоты, на его носу красуется полустертое слово «Сказка», а двери на втором этаже открываются в никуда. Но мы-то знаем – когда последнего человека оштрафуют на совесть и ему нечем будет платить, новый потоп смоет род людской с лица земли. Один лишь скрипучий ковчег персидского Ноя доплывет до высокой горы, из этой двери протянут трап на вершину, и разношерстные обитатели дома-корабля вновь заселят нашу грешную планету.
Дербентский народ
Цитадель
– В Дагестане признаны коренными четырнадцать наций. А я утверждаю: их не четырнадцать, а пятнадцать. Мы, дербентцы, – особый народ. Для нас Дербент – единственный в мире город. Шахар, если по-нашему. На всем Кавказе еще ютились в крошечных аулах, а мы уже были горожанами. Даже Москва для нас – столица, но не город. Встречаемся на Садовом кольце и спрашиваем друг друга: «Когда ты приехал из шахара?»
Краевед Гусейн-Бала Гусейнов стоит у края смотровой площадки крепости Нарын-Кала и смотрит на Дербент. Гроздья домиков вспарывают волноломы двух древних стен. Напрыгивают скопом, пытаются повалить. Стены сердито щерятся трещинами, крошатся, но упрямо ползут к желтой полоске берега. Над городом вместо неба расстилается Каспийское море. Когда-то стены уходили высоко в него, словно зыбкие башни. Вдали бухта замыкалась на цепь, но волны не терпят оков.
– У нас было все, что нужно средневековому городу, – продолжает Гусейн-Бала. – Шахристан, где жили люди. Он прямо под нами. Рабат – пригород. Он был дальше, у моря. Мы стоим наверху. Это место называлось Кухандиз, по-русски – Цитадель. Здесь правители отгораживались от мира.
Мой спутник совсем седой, но все его зовут Гусейн-Бала, ребенок Гусейн. Это имя-прозвище перешло по наследству от деда, которого тоже до глубокой старости звали малышом. В Дербенте такое никого не удивляет. Время здесь остановилось, расплавилось под жарким южным солнцем, растеклось по древу, как на картине Дали. Столетия налезают друг на друга. Выходя из модного кафе, рискуешь поскользнуться и провалиться ненароком в четырнадцатый век, неудачный поворот в лабиринте кривых улочек чреват встречей с веселыми джиннами. По крайней мере, сторож дядя Залым божился, что однажды увидел возле Нарын-Калы свадебные столы и чуть не подсел к пирующим. Но губы сами произнесли шахаду – и вмиг исчезло наваждение, так что и он, и джинны остались голодными.
Ветер треплет разноцветные ленты на дереве желаний. Дербент, узел ворот, гигантская ловушка в самом узком месте между горами и морем, каждого проезжего торговца заставлял пополнять сокровища Нарын-Калы. Но те же богатства обрекали его на разграбление. Бесчисленные завоеватели перехлестывали через стены, торопливо строили дома и молельни, а затем исчезали под очередной людской волной. Город-граница, город-ключ упрямо высился на краю цивилизаций и ни одной не принадлежал в полной мере. Хазары и персы, Россия и Азербайджан – государства вокруг меняются, а Дербент стоит как прежде, сочетая их в себе, но оставаясь собой. Мирно, почти ласково ускользал он из пальцев любых властителей. Те чувствовали это и строили внутреннюю стену – между городом и крепостью. Когда трон шатался, она росла, когда стоял прочно, каменный вал разбирали. В советские времена преграда и вовсе стала невидимой.
– Со смотровой запрещали фотографировать Дербент, – вспоминает Гусейн-Бала. – Однажды проводил я экскурсию для иностранца. Вышел он к этим перилам, облокотился и протянул мне фотоаппарат. Что делать? Скажу, что нельзя, – международный скандал. Сфотографирую – нарушу правила. Щелкнул я его и побежал в КГБ. Мне потом сказали, чтобы я не беспокоился. Когда гость уезжал, работник органов встал рядом в аэропорту, поставил чемодан возле его багажа, нажал на кнопку и засветил пленки.
За площадкой, возле шашлычной, расставлены столы. Пирующие дрожат в вязком мареве. Кажется, произнесешь шахаду – и они тоже исчезнут. Недаром, по легенде, Дербент за одну ночь построил шайтан. Он отбивал хвостом кривые улочки, в спешке швырял дома друг на друга, да так, что и поныне вываливаются из них потроха – балконы. Это – город джиннов, я тут – всего лишь гость. В текучем чужом пространстве все карты бесполезны. Тайны города сокрыты не в них. Надо видеть, слышать и пить горячий чай с колотым сахаром. Не говоря ни слова и не оборачиваясь, я сбегаю по крутой лестнице в лабиринт магалов, а джинны хохочут мне вслед и громко заказывают очередную бутылку коньяка.
Магалы
Вверху были коричневая пальма и белый цветок. Под ними важные львы сжимали в лапах раздвоенные мечи-Зульфикары. На спинах они держали два солнца. Над самыми воротами красовалась бледная бычья морда с обломанными рогами. Возле покрытого странной лепниной входа в дом восседала на крошечной табуретке огромная темноликая азербайджанка. В ее ладони просторно помещалась розовая книжка про любовь.
Магалы, хаотичные бесформенные районы старого Дербента, – самая большая загадка города. В них непоправимо искажено не только время, но и пространство. В эти улочки, как в реку, нельзя войти дважды. Они меняются сразу за твоей спиной. Пройдешь мимо смешливых девчушек, обернешься – и вместо них видишь мужчин. Они играют в нарды и пьют чай из дымящего старинного самовара – так степенно, словно кидают кости уже пару сотен лет. Разве что изредка уставший старик встанет из-за стола и его место займет безусый юноша. Он знает – игра будет долгой.
В магальских
