двориках цветет священная айва, а грецкий орех считают грешным деревом, которое должны сажать не люди, а вороны. Мечети похожи на дачные веранды. У каждой есть хозяин, который запирает ее на ключ. Рядом с михрабом громоздятся стеллажи с тарелками для больших праздников маленького района. Здесь гость – посланник Аллаха, каждый мужчина постарше – дядя, а женские перепалки на каменных завалинках длятся часами и похожи на батлы опытных рэперов. Здесь с гордостью выставляют на всеобщее обозрение бюстики Сталина и коллекции бокалов. Здесь процветает особый язык, отличающийся от махачкалинского, как питерский – от московского.
Где-то в магальем нутре, словно надежное сердце, стучат барабаны мастера Демира. Для дешевых он лихо закручивает железными зажимами фанеру, для дорогих – дубовые планки:
– Звук у дуба совсем другой, но разница слышна лишь профессионалу. Дубовый барабан – это как скрипка Страдивари!
Барабаны Страдивари разлетаются по десяткам стран, но сам мастер редко покидает родной магал. Зачем? Ведь с крыши его дома виден весь мир, от цитадели до Каспийского моря.
Над дербентскими стенами и разноцветными баками с водой кружатся белые птицы. За ними, щурясь, наблюдает усатый Нияз, голубятник в пятом поколении. Вот стаю пронзает острый силуэт сокола. Каждый день хищник забирает двух-трех голубей, но Нияз принимает это как должное. Завтра из яиц вылупятся новые птенцы, и курлыкающая Принцесса придет на смену поверженной Королеве – так же, как на смену голубятнику придет его внук, с колыбели знающий, что он – седьмое поколение династии. На тысячи голубей Нияз каждый год изводит тридцать тонн зерна, а на скучные расспросы о доходах лишь пожимает плечами:
– Какое там! Голуби – это не бизнес, а болезнь.
Но его слова – только половина правды. В городе остановившегося времени даже заполонившая улицы торговля кажется мистическим ритуалом. Деньги, это порождение тикающих часов, здесь эфемерны, а птицы – реальны. А значит, вечный голубятник обречен изо дня в день подниматься над городом, распахивать дверцы и приносить жертвы остроклювым гостям с небес.
Эти ритуалы действенны, но не всесильны. Двадцать первый век медленно, по капле, просачивается в магалы, вытесняет обветшавшие столетия.
– Эк у меня внук отличился, – вздыхает старый дербентец. – Мы всей семьей полгода решали, на ком его женить, а он, словно москвич какой-нибудь, взял да и сам в интернете познакомился. Что за дети нынче пошли! Бабка собирается внучку отшлепать, а та ей судом грозит.
В районах, где исстари жили кланами или цехами – банщики, сапожники – все чаще появляются таблички «Продам дом». Прежде об этом и помыслить не смели – закладку родового гнезда праздновали как свадьбу, а младший сын непременно оставался жить с отцом и наследовал ему. Но по-прежнему в крохотных пекарнях подрумяниваются булки гогалы, не иссякает дым из самоварных труб, а шанс увидеть чудо выпадает лишь однажды.
Я кивнул на прощание важным глиняным львам и зашагал прочь, запоминая дорогу и твердо зная, что буду возвращаться в этот дом вновь и вновь. Но на следующий день его уже не было.
Джума-мечеть
– Кто я? Да дворник местный!
Фархад сидит, скрестив босые ноги, под широким платаном во дворе мечети.
– Недавно ученые из Дагестанского научного центра взяли пробу и сказали, что этому дереву восемьсот лет. А через два месяца столичные ботаники заявили, что ему не больше трех веков. Представляете?
Я послушно киваю. Если в магалах слои времени давно смешались, почему в мечети должно быть иначе?
– По преданию, платаны посадили после землетрясения 1368 года. Чтобы вытягивать влагу, – деловито говорит дворник. – Тогда колонны покосились, а своды чуть не рухнули. Думали, мечеть придется заново возводить. Пригласили мастера Таджуддина ибн Мусу аль Бакуми. По-русски это Таджуддин Мусаевич из Баку. Они с сыном осмотрели кладку и решили: будет стоять, достаточно пристроить наклонную стену. И неудивительно – арабы трудились на совесть. Чтобы здание не оседало, котлован в VIII веке на шесть месяцев залили водой и лишь затем возвели мечеть. Говорят, под одной из колонн зарыли клад. Но под какой именно, неизвестно, ведь на каждой было начертано: «Не у меня, а у другой колонны». Надписи давно стерлись, а сокровища так и не нашли.
– Вы не дворник, – уверенно говорю я.
Фархад весело сверкает шеренгой золотых зубов.
– Верно. Не дворник. Я – кассир. Знаете, какие в мечети богатства? Старинные котлы, в них по праздникам готовят плов. Самовары с медалями Парижской и Бельгийской выставок. Туляки умоляли продать, но нельзя – вакуф (имущество, переданное на религиозные цели). К тому же они нам самим нужны. На Курбан-байрам тут яблоку негде упасть. А в Ашуру и вовсе столпотворение! Плачут, бьют себя цепями, режут кинжалами, а потом вместе пьют чай. Вечером тряпочкой с маслом раны протер – и к утру как новенький. Представляете?
Группа студентов медресе зазывает Фархада, и разговорчивый азербайджанец ненадолго отвлекается.
– Он и вправду кассир? – шепотом спрашиваю я у прохожего.
– Ну что вы! – машет тот руками. – Это лучший экскурсовод Дагестана.
Но вот мой собеседник возвращается и вновь обрушивает на меня всю мощь своего красноречия – про старинные бани и тяжелые мешки с вырванными глазами дербентцев, якобы зарытые Надир-шахом под белым столбиком между платанами, про 1542 расстеленных здесь ковра и недавний ремонт. Тогда древние стены облицевали ровными плитами из вездесущего дербентского песчаника, из-за чего старейшая мечеть России снаружи кажется примитивным новоделом.
– Но почему? – восклицаю я. – Кто разрешил? Как вам не стыдно портить такую красоту?
Фархад пристально глядит на меня из-под густой монолитной брови, улыбается и чуть заметно пожимает плечами:
– Мы двадцать лет просили государство отреставрировать Джуму, представляете? Но деньги то не давали, то разворовывали. Что нам оставалось? Богатый человек пожертвовал, сколько смог, и мы отремонтировали как умели. Иначе мечеть могла рухнуть.
Упреки застревают у меня в горле. Фархад прав. Пускай чужестранцы лелеют минувшее в музеях. Заботятся о нем, снисходительно сдувают пылинки, а если и ремонтируют, то под старину. Но время не властно над дербентцами. Здесь прошлое еще не закончилось. Оно живет, растет и не вмещается в музейную витрину. Человек, в наши дни покрывающий плиткой древние камни, рассуждает так же, как Таджуддин Мусаевич из Баку. Этнографы хватаются за сердце, а город смотрит на них с вечной улыбкой и пожимает плечами: вы обещали, но не справились. Тогда я залечил свои раны сам. Как всегда. Потому и стою здесь две тысячи лет.
– Извините, меня Бог на свидание зовет, – говорит Фархад и скрывается в мечети.
Внутри – округлые своды, полки с кусочками
