наперерез зайцу. Видя, что его с двух сторон осаждают враги, зайчишка метнулся в густой ельник. Но оттуда навстречу ему выбежала рыжая лиса. Она вспугнула зайца, хотя преследовать его и не стала — побоялась рысей. Бедному косому ничего не оставалось делать, как прыгнуть в воду. Я первый раз видел, как заяц плывет, и удивился его проворству.
Рыси подбежали к берегу, но в воду не вошли. Они постояли друг против друга, оскалив клыки, потом встряхнулись и побежали в разные стороны. На этот раз поживиться им не удалось: заяц оказался умнее их».
На этом мои записи кончились. Вскоре брызнул первый луч зари и заиграл на вершинах дальнего леса по ту сторону озера. Я долго любовался, как, обхватив кроны сосен и елей, он стал подниматься, распуская ало-розовые стрелы, которые постепенно складывались в большой веер с тисненой голубой оторочкой. Затем этот веер опустился на мелкие кусты, на пожни и заиграл на озерной глади.
Я вылез из гамака и подошел к Демьянычу. Он уже разживлял огонь, готовясь к завтраку.
— Ну как, братец, познал, что такое ночь в глухом лесу? — прищурившись от солнца, взглянул он на меня.
— Такое забыть невозможно.
Я воодушевленно заговорил о том, что увидел и записал в своем дневнике.
8
В этот же день под вечер мы вышли к Айван-озеру. Утоптанная дорога привела нас к деревянной ограде, поставленной по-старинному — частоколом. Большие створчатые ворота были открыты настежь: входите, не стесняйтесь!
Сквозь густоту сосен мы увидели очертания могильных холмиков, а подойдя поближе, рассмотрели жестяные красные звездочки на памятниках и свежие цветы, говорящие о том, что те, кто похоронен здесь, не забыты.
На одном из памятников мы прочитали надпись:
«Погиб в бою старший политрук партизанского отряда Илларион Клапышев из города Няндома Архангельской области».
Молча постояли мы возле этой могилы, отдав дань памяти всем, кто погиб, защищая свою Родину, и двинулись по берегу озера к деревне Соковице.
По вечерам Айван-озеро тихое, будто черный лакированный поднос с расставленными на нем чайными приборами — малыми тростниковыми зарослями. Вода в озере спокойная, ласковая, льнет к берегам, полируя гальку, а на ветру легонько шумит, словно дивные сказки рассказывает.
В деревню мы вошли уже в сумерки. Нас встретили мглистые огоньки домов, приглашая на ночной покой.
Прямо от озера мы свернули на главную деревенскую улицу.
— Пойдем к Аверьяну Соловейкину, — сказал Анучин. — Он в моем полку лучшим лыжником был. Сам добро на лыжах ходил и других учил. Отчаянный мужик! Непокоренным его все зовут.
У дома Соловейкина нас встретила громким лаем шустрая собачонка из породы сибирских лаек. Но подбежав к Демьянычу, она заластилась, завиляла пушистым хвостом, и я понял, что Анучин уже не раз бывал здесь.
Мы вошли в распахнутые двери. На приступочке печурки сидел мужчина лет шестидесяти пяти и разживлял самовар.
— Демьянычу мое почтение, — приветствовал он Анучина, не поворачивая к нему головы. — Давненько ты сюда не заглядывал, давненько. У нас тут поговаривают, что ты на обувку заскупился. Боишься, что сапоги прохудятся. Проходи, проходи и раскидывайся! Сейчас будем чаи распивать.
Хозяин подошел к Демьянычу. Они пожали руки, похлопали один другого по плечу. После этого Аверьян обратился уже ко мне:
— Чей будешь? Как зовешься? Чью обувку рвешь?
Меня поразили глаза Соловейкина — неподвижные и точно впаянные глубоко в орбиты. Над ними нависали густые кустистые брови. И лицо у Аверьяна словно было высечено из обрубка дерева. На ногах он стоял крепко, что кондовая сосна — такого не сдвинешь с места.
— Одежонку-то кладите в запечник, — сказал он приветливо. Попосля ее моя Марьяша приведет в порядок — заштопает, если требовается: не по асфальту ведь шли-то, а чапыжником. А я вот сейчас с самоваром обряжусь и попотчую вас копченым язем. Славно сейгод в озере рыба ловится, даже малые ребятишки и те с берега помногу ловят.
В это время в комнату вошла женщина на вид лет тридцати пяти. Одета она была в ситцевое платье, такое яркое, что весной клеверное поле. Оно шло к ее лицу — мягкому да гладкому, с ямочками на щеках.
Улыбаясь, женщина принялась выговаривать Анучину:
— Ждали, долго ждали тебя, да уж и перестали. А ты как блин на масло! Как здоровье твоей хозяюшки?
— Сносно. Стареем, но не квасимся, — пошутил Демьяныч.
Аверьян заварил чай и ловко разлил его по стаканам. Я невольно продолжал приглядываться к новому знакомому, и мне очень хотелось спросить, почему у него такие неподвижные глаза. Но я не решился.
Лишь позднее я услыхал от Демьяныча историю Аверьяна. Отслужив действительную военную службу, Соловейкин вернулся в родные места и привел к себе в дом хозяйку — девушку Алену из села Покровского. Вскоре у них родился сын Виталий. К началу Великой Отечественной войны ему пошел уже семнадцатый год. Следом за отцом он добровольцем ушел на фронт и пропал без вести. А Алена ушла строить военные укрепления в Ошту и попала под обстрел — там и похоронена.
Сам Аверьян вернулся с войны слепым.
Все в деревне ахнули:
— Как жить-то будешь, Аверьянушка, дорогой наш?
Аверьян не опустил головы.
— Не печальтесь, люди добрые, и на моей кухне всякие пироги появятся. Не один стану жить, с вами в дружбе.
Узнала родная сестра Алены Марьяна, что слепым вернулся Аверьян с фронта, — на другой день к нему прибежала и наотрез отказалась возвращаться в Покровское.
Видимо, сошлись они характером, так как через год поженились, а еще через год появился у них сын, которого также назвали Виталием. В этом году он уже должен был пойти в первый класс.
Набегавшись на улице, он разложил на краешке стола книги и стал читать:
— Пы да па… пы да па…
— Ну и что же, Витя, будет? — ласково спросила его Марьяна.
Витя оторвался от букваря, посмотрел на мать, потом на нас:
— Отечь.
Мы расхохотались, Марьяна нахмурила брови.
— Не отечь, а папа. Понял — папа…
— Отчего не понять! Но не все ли равно, только буковки не те поставлены, — заулыбался Витя.
Незадолго до восхода солнца Аверьян поднялся, разбудил нас и после завтрака проводил к своему карбасу.
Шел он уверенно и прямо, голову нес высоко. Я наблюдал за ним и верил в его слепоту и не верил.
— Что, Аверьян, вам помогает так хорошо ориентироваться? — спросил я у него.
— Воля к жизни. — Он помолчал, потом добавил: — У меня же туточки все исхожено еще зрячим, а память — она штуковина добрая — помогает. Да и ноги у меня как будто учеными стали,
