объяснить провал экспедиции.
Должен сразу сказать, не было ни огромной рыбины, ни смертельного удара хвостом. Просто судьба узнала, что Цинь Шихуан ее ослушался: «Трижды девять душ могут открыть шкатулку смерти… Тысяча — это отказ…», а поскольку нас на тех кораблях была тысяча (скоро ты узнаешь, почему тысяча, а не девятьсот девяносто девять), то судьбе не осталось ничего иного, кроме как поступить соответствующим образом.
Вот я дрожу от холода на палубе корабля, а в следующую секунду уже барахтаюсь в море. В мире без ориентиров, где верх и низ почти неразличимы; хотя, по правде говоря, сложно было вообще что-либо различить в той темноте.
Вокруг меня тонули десятки людей, но ничего не было слышно. Ни крика отчаяния, ни просьбы о помощи. Возможно, смерть и была этой тишиной, в которую мы все погружались. Возможно, смерть и была этой прозрачной темнотой, от которой у нас глаза вылезали из орбит. Как если бы повернуть небо так, чтобы оно смотрело на звездную ночь, и мы видели бы ее сквозь закопченное стекло.
Я умирал, и вся моя жизнь действительно проносилась в голове на огромной скорости, но по неведомой причине вдруг остановилась, добравшись до ночного кошмара про волка и лед. Тысяча счастливых моментов было в моей жизни, тысяча важных событий, но судьба пожелала, чтобы последним моим воспоминанием стал ночной кошмар. На этот раз волк не кусал меня, а пытался что-то сказать. Он шевелил губами, размахивал лапами, словно жестикулировал, но я его не понимал.
Все превратилось в тишину.
Даже то, что я воспринимал глазами, было тишиной.
(Попробуй умереть такой ночью, как эта. Попроси, чтобы от тела твоего отрезали уши, а его похоронили далеко-далеко. Где ничто не сможет помешать твоему сну. И уже там, без ушей, в земле, прислушайся. Слушай внимательно. То, что ты не сможешь услышать, — шумный праздник по сравнению с тишиной моря.)
И когда я уже собрался отдаться на волю смерти, именно в тот момент, когда я решил прекратить борьбу, кто-то схватил меня за волосы и вытянул на поверхность. Я вдыхал воздух до тех пор, пока мои легкие чуть не лопнули. Потом закашлялся так, словно хотел вывернуть их, как носок, наизнанку, и только тогда понял: меня спас Ма Сычжу, мой брат.
— Держись за эту доску и не отпускай ни за что на свете, — приказал он.
Тут ко мне вернулись звуки. Крики и стоны. Шум волн, разбивающихся о бесполезные доски, когда-то бывшие кораблем. Тридцатью тремя кораблями, если быть точным. Все они затонули одновременно.
Ма Сычжу нырял за другими, но каждый раз возвращался из глубин ни с чем. Я видел, как он слабеет, как раз за разом попусту рискует жизнью, потому как было очевидно, никто больше не выжил. Слишком много времени прошло с того момента, как наш корабль взлетел на воздух, словно фейерверк на праздник дракона.
— Ма Сычжу, все кончено. Мы больше не можем ничего сделать, все погибли, — сказал я, опасаясь за его безопасность, и на этот раз уже я схватил его за волосы, чтобы он снова не нырнул.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Царство Цинь ненавидело Цинь Шихуана.
Китай ненавидел Цинь Шихуана.
Остальной мир его не знал, но если бы узнал, то тоже возненавидел бы.
Тем не менее, Цинь Шихуан считал, что все его любят.
Боготворят.
«Весь мир знает и любит меня», — каждое утро повторял он себе, глядя в великолепное зеркало водной глади, что украшало его комнату.
Удивительно, насколько глупым может стать человек. Насколько легко обмануть самого себя.
Насколько легко и опасно.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Безмятежность моря.
В темноте ночи.
Двое вцепились в доску.
— Я чувствую себя виноватым оттого, что дал этим женщинам надежду своей историей про балконы ада, — сказал Ма Сычжу.
— Нельзя винить себя за то, что даришь надежду. В конечном счете это — единственное, что мы можем дать. Все в этом мире — обман, глупая иллюзия, — возразил я.
— Надежда способна придать сил двигаться дальше.
— Надежда — это ложь!
— Я, например, точно знаю, что ты спасешься, — очень спокойно, в противовес мне, ответил брат. — В словах, которые я сказал женщинам, я не был уверен. Но эти не вызывают у меня сомнения: ты выживешь, брат.
— Спасусь? Ты с ума сошел? Разве не чувствуешь ты, как спины акул бьются о наши ноги? Они лишь ждут приказа, чтобы напасть.
— Приказа? Чьего?
— Повелителя рыб.
— Ты точно лишился рассудка, Ян Пу, — сказал Ма Сычжу с легкой улыбкой. — Повелитель рыб! Придет же такое в голову!
— Вот, они опять тут! Не чувствуешь? — в ужасе спросил я мгновение спустя, ощущая присутствие хищниц.
— Это не акулы, а, скорее всего, дельфины… Знаешь что… в каком-то смысле совершенно неважно, кто они такие, потому что я знаю, ты спасешься.
— Опять ты со своими глупыми надеждами!
Безмятежность моря.
В темноте ночи.
Двое вцепились в доску. И три десятка акул трутся об их ноги в ожидании — и правда — сигнала к нападению.
Двадцать четыре часа спустя.
Волны кружат в быстром танце.
День закончен.
Двое вцепились в доску.
— Мне кажется, Ян Пу, однажды ты напишешь эту историю.
— Что?
— Ты что, уснул?
— Вроде да.
— Я говорил, что мне кажется, будто однажды ты напишешь эту историю.
— Я собираюсь умереть сегодня, вряд ли я успею.
— Ты поведаешь о злодеяниях Цинь Шихуана и о нашем с тобой путешествии, о том, как мы вместе с отцом отправились к песчаным берегам Циньчжоу, и о твоей способности видеть мертвых…
— Замолчи, Ма Сычжу! Разве ты не видишь, что мы умираем?
— Ты спасешься, Ян Пу, и однажды расскажешь эту историю.
— Завтра в это время мы уже будем мертвы. От нас не останется ничего.
— Через две тысячи лет кто-нибудь прочитает о нас и посмеется над твоим безверием. Я в этом уверен.
Волны хлещут жестоко, сбившись с ритма, обезумев от сильного ветра, предвестника бури. Уже ночь. Два уставших человека держатся за доску, которая уже не выдерживает их веса.
Один думает, что скоро ему придется разжать руки.
Еще двадцать четыре часа спустя.
Спокойное море, а над ним — затянутое облаками небо, что защищает от палящего солнца. Несколько цапель летают над дрейфующей доской. Но у распростертого на ней человека после трех дней борьбы с мощью морской стихии нет сил разглядывать птиц. Он крепко спит. Почти без сознания. Пожалуй, единственное, что единит его с реальностью, так это
