class="p1">Когда угасли последние оттенки мелодии, она обернулась. На этот раз я не удивилась, увидев молодое бабушкино лицо: уже во второй раз я перепутала сестру с женщиной, чьими портретами любовалась в детстве. Вот только сейчас встретиться с Вэйной, Лилией, мамой и папой мне хотелось гораздо больше. Пусть даже во сне.
Бабушка нахмурилась, поймав мой взгляд. Сказала задумчиво:
– Мне всегда хотелось посмотреть на тебя.
– Зачем? – «Мне все это снится, так почему я спрашиваю?»
Постаралась напомнить себе, что в это же самое время настоящая я – безвольное, обмякшее тело, склоненная голова, упавшие на лицо волосы, пустые глаза – сидит в кресле в той душной маленькой комнате и рассказывает птичьему человеку о проклятых землях. А за дверью ждут Диего и Фернвальд. Все это казалось таким… далеким, утонувшим во времени. Ладно скроенной историей, которую кто-то когда-то мне рассказал.
А бабушка рядом, смотрит печально и нежно:
– Ты этого не помнишь, но ты стала последним ребенком, которого я держала на руках, которому пела песни.
Я сглотнула засевший в горле комок, прошептала: «Спасибо». Бабушка улыбнулась, протянула руку и погладила меня по голове. Первым порывом было отстраниться, вторым – обнять. Я не сделала ни того, ни другого. Просто замерла, словно дикая кошка, к которой впервые прикоснулись ласково. Стоит она, настороженно выгнув спину, и не может понять, оцарапать ли руку или потереться о ладонь.
– Ты придешь со мной попрощаться?
– Да. Если получится. Если когда-нибудь окажусь дома.
– Окажешься.
Бабушкина рука опустилась мне на щеку; погладила, стирая слезы. «Ой, – удивилась я, обнаружив, что плачу, – извини». Но очертания бабушкиного лица, рояля, комнаты уже размывались; лишенные границ, цвета и оттенки перемешивались. Я закрыла глаза, но мутное марево, казалось, проникло и под веки.
Бросило в дрожь, я притянула колени к груди, сжалась, чтобы согреться. На секунду показалось, что, проснувшись, я увижу шатровую крышу, корявую самодельную мебель, сложенную стопками одежду. А снаружи Маа прижмет к ткани ладони и спросит, что я хочу передать тем, кто еще не умер.
Но когда я наконец открыла глаза, то увидела мужчину с птичьим лицом. И поняла, что это он – не бабушка – гладил меня по голове и стирал слезы.
– Все будет хорошо, – сказал он тихо, не птичьим голосом. – Вы подпишете документ о неразглашении, и на этом все плохое закончится. Для вашего дяди. Его никто не тронет.
– А для меня? – Горло будто сдавили невидимые холодные руки.
– Вы ведь и сами понимаете, что еще нам понадобитесь. Похоже, зря мы отказались допрашивать вас наравне с Диего, – мужчина резко подался вперед. Я отпрянула: радужки его глаз пожелтели, словно и впрямь у хищной птицы. – Вы пробыли в проклятых землях не так долго, не успели измениться. Вы все еще можете дышать здешним воздухом и есть нормальную еду. А для большинства из нас – тех, кто входит в исследовательскую группу и регулярно путешествует за Стену, – многое теперь недоступно. Привычный, родной мир нас отторгает. Посмотрите на меня: чем дольше я нахожусь по эту сторону, тем выше поднимается температура моего тела. И эта лихорадка не лечится лекарствами, только пустыней, кишащей чудовищами. Жар тела… Ничего не напоминает?
Я кивнула, сглатывая вставший в горле комок.
– Верно. Диего. Но все же различия есть. Знаете, в исследовательской команде уже давно не было людей благородной крови. Конечно, их больше ценят. Но главная причина – слишком быстро проклятые земли соскабливают с них человеческое, оставляя один голый дар. Но вас, Энрике, это удивительным образом не затронуло…
– Потому что дар у меня слабый. Считайте, что его вовсе нет.
– Зачем же вы лжете? – мужчина вздернул бровь. – Впрочем, у меня нет времени спорить с вами. Добавлю лишь: то, что вы с Диего рассказали о поселении, тревожит. Мы наблюдали за жителями пустыни издалека, подмечали особенности. Жалкая кучка выживших, калеки, они не были нашим приоритетом. Но теперь… Общение с мертвыми, миражи. Способность некоторых входить в тело мертвого бога без амулетов – и выходить оттуда живыми.
Повисла неуютная тишина. За маленьким зарешеченным окошком начинало светлеть небо. Наконец, вздохнув, птичий человек сказал:
– Не смотрите на меня таким затравленным взглядом. В конце концов, мы здесь пока еще не чудовища. Месяц-два отдохните, приведите в порядок свои дела. А затем мы официально предложим вам присоединиться к исследовательской группе, только и всего.
Я с трудом поднялась. Голова кружилась, тело казалось налитым свинцом, болели ноги и спина. Птичий человек не подал мне руки, остался сидеть. Его голос нагнал меня у двери:
– Знаете, когда-то давно ваш дядя работал с людьми, на чью память неправильно наложили вуаль. Они не узнавали себя в зеркале, не отзывались на собственное имя. Должно быть, Фернвальд испугался, что и с вами произойдет нечто подобное. Это я вот к чему подвожу: то, что устроил ваш дядя – предательство короны. И только благодаря Алану нам удастся замять это дело. Если бы о вашем побеге узнали, к примеру, завтра вечером, Фернвальд легко бы не отделался. Его бы лишили всего и, скорее всего, казнили.
Я навалилась на ручку, вышла, прислонилась к стене. Тянуло спину, ноги словно онемели. Нужно было собраться с духом, чтобы сделать шаг. Диего медленно поднялся, держась за спинку стула, и застыл, покачиваясь. Фернвальд дернул его за руку, пробормотал: «Гиблое дело, даже не пытайся».
Алан, про которого, казалось, все забыли, вскочил со стула. Я посмотрела в его глаза и испугалась: они были красными, взгляд – безумным.
По телу прошла волна дрожи.
– Энрике! – Крик Диего был пронзительным.
Внезапно поняла, что не только я дрожу: все вокруг трясется. Сильнее и сильнее с каждой секундой. Пол заходил ходуном; столик накренился, упали чашки, брызнув недопитым чаем и фарфором. Стулья, смешно подпрыгивая, поползли в угол, один перевернулся, задрав к потолку тонкие ножки. Оконное стекло разлетелось, захлопали ставни. В помещение ворвался холодный, совсем не весенний ветер, закружил вихрем пыль и стекло, бросился мне в лицо. Я упала на колени, еле успев прикрыть руками голову.
– Эни, успокойся, – дядин голос едва пробивался через весь этот шум.
Попытка унять стихию успехом не увенчалась. Ветер закручивал воронку в тесной комнате, срывал шторы, толкал мебель на людей. Я пыталась считать секунды, но на второй минуте каждый раз сбивалась и начинала заново, путаясь в мыслях и числах.
Ветер стих внезапно. Сперва я не двигалась, боясь, что все повторится, но потом немного осмелела и открыла глаза.
Фернвальд глухо стонал, прижимая ладонь к ране на лбу, кровь сочилась меж пальцев, тонкой
