не море льда или пламени, как полагают некоторые.
Я скучала по женщине с серыми глазами, которая научила меня плести косы и завязывать платок на голове так, чтобы он держался целый день. Ее фигура мерещилась мне на перроне, в коридоре поезда, в дверях соседнего купе. Закрывая глаза, я чувствовала песок под веками и песок на губах, если произносила хоть слово.
Я не знала, о чем думал Диего. Во время всего пути он не отводил взгляда от окна и, казалось, видел совсем не проплывающие мимо деревеньки, поля и перелески. Диего не шевельнулся, даже когда совсем стемнело и в купе принесли лампу.
В черном мареве за стеклом отражалось его лицо. Я смотрела на него – то на лицо, то на отражение – перед тем как заснуть. А когда проснулась, то подумала, что Диего, должно быть, не только не ложился, но и вообще не сдвинулся с места. Мы прибыли на рассвете, из теплого вагона выбрались на холодный воздух – будто нырнули в прорубь.
Земля, на которой я родилась, встретила меня птичьим криком. Он был тревожным – вырвал из полудремы, заставил вздрогнуть. Я обнаружила, что лежу, сжавшись на узком сиденье кареты, головой устроившись на коленях Диего. Он перебирал мои волосы, легко массировал макушку. Шея и спина затекли, я с трудом привела себя в вертикальное положение, отодвинула шторку, но увидела лишь тянущиеся к окну ветки.
Диего выглядел измотанным.
– Ты поспал? Хотя бы чуть-чуть?
Он покачал головой.
– А стоило бы.
Вспомнилось вдруг, как я волновалась по дороге в столицу, как думала сбежать и начать жизнь заново где-нибудь далеко от дома. Какой я была наивной тогда и какой взрослой казалась себе сейчас, хотя прошло чуть меньше года.
Мурашки пробегали по спине при мысли, что я скоро увижу родителей. Я попробую удержать себя в руках и не броситься им на шею, не расплакаться, благодаря всех богов за нашу встречу. Жаль, они не узнают, как сильно я скучала по ним в проклятых землях.
Я подписала бумаги о неразглашении, и теперь если хоть словом обмолвлюсь, последствия будут не из приятных. Поэтому придется врать и молча смотреть на то, как стремительно разрастается пропасть между мной и родителями.
Что чувствовали мама, папа и сестры, получая письма, написанные рукой Фернвальда, не моей? О чем думали, узнав, что их дочь сбежала за границу? И не одна, а с женихом собственной сестры… Чем же она там занималась, раз вернулась обратно исхудавшая, с огрубевшими руками и обрезанными волосами? Не зная правды, легко сделать выводы. Родители наверняка их уже сделали, поэтому не будет ни радости, ни объятий.
– Не переживай, – Диего поцеловал меня в щеку и внезапно пересадил к себе на колени. – Я скажу, что увез тебя чуть ли не силой. Попрошу у герцога Алерта твоей руки. Извинюсь перед Лилией.
– Ей будет больно.
– Твоя сестра еще встретит своего человека, – помолчав немного, он добавил: – Что бы ни случилось, я на твоей стороне. В конце концов, можно быстро повидаться и уехать.
За окном мелькали знакомые пейзажи. Посадки, высокая трава, зеленые деревья. Земля, на которой я выросла, была небогатой. Если бы не прабабушки и прадедушки, владевшие таким же, как у Лилии, даром, наша земля была бы мерзлой, не умела бы проращивать зерна.
Я вспоминала зимы, рассыпчатый снег, не тающий до второго месяца весны. В детстве я играла в снежки с дворовыми ребятишками, строила крепости, рисовала палочками картинки…
– Мы много раз ездили по этой дороге, когда я была маленькой, – начала я рассказывать, так как молчание давило. – Раньше в этих краях у нас была летняя дача. Потом брат уехал, родилась Вэйна; она часто болела, поэтому родители не рисковали надолго покидать дом. Дача постепенно опустела, стала ненужной. Тем более что у нас рядом с замком красивый сад, который плавно переходит в парк. А со стороны псарни к саду примыкает крытая оранжерея; там Лилия выращивает редкие южные цветы и лекарственные травы…
Перед глазами возникло чудовище, притворившееся моей сестрой. Секунда-другая, и морок исчез. Диего поднял руку и осторожно разгладил складку меж моих бровей.
– Не хмурься, тебе не идет. Расскажи мне еще что-нибудь.
Я стала вспоминать все истории, записанные в «Большой книге легенд», которые были связаны с этой землей. Диего слушал внимательно, иногда задавал вопросы, хотя все мои сказки он знал чуть ли не наизусть. Я часто пересказывала их в проклятых землях, в общем круге.
Когда карета сделала последний поворот и вдали показались очертания замка, я замолчала.
При въезде во двор я волновалась так, что тряслись руки. Диего пытался унять дрожь, разминая мне каждый палец. Долгих пять минут карета ехала по парковой дороге, затем вдоль замка, направляясь к площадке перед главным входом. Мелькнули в боковом окошке псарня и оранжерея.
Ход замедлился, колеса в последний раз стукнули, и все стихло. Я потихоньку выглянула наружу.
Там была мама.
Она шла быстро, почти бежала, и лицо ее было таким… Словно вырезанным из моих воспоминаний о раннем детстве. Не изможденным, каким оно было после рождения Вэйны и когда девочка болела. Не строгим, с поджатыми губами и складкой между нахмуренных бровей: так она обычно смотрела на меня.
Я всхлипнула, распахнула двери и бросилась маме навстречу.
Мама, обычно скупая на эмоции, крепко прижала меня к себе, зашептала что-то нежное. Стоя в кольце ее рук и слыша, как бьется ее сердце, я разрыдалась. Плакала, уткнувшись в плечо, пахнущее мятой: мама растирала душистые листья, смешивала их с мазью и добавляла в баночку каплю эфирного масла. Я вдруг вспомнила эти выветренные столицей и выжженные проклятыми землями детали – кое-что о ней, кое-что о других. И кое-что о себе.
Вспомнила, как маме однажды прислали дорогие духи в подарок, а она отдала их Лилии. Лилия так гордилась, так хвасталась, повторяла: «Знаешь, почему она подарила их именно мне, а не тебе?.. Потому что ты – кукушонок, кукушонок». «А ты попугай», – зло отвечала я. Когда Лилия ушла на урок музыки, я пробралась в комнату сестры и разбила флакон.
Лилия кричала, плакала; я все отрицала, а мама молчала и смотрела на что угодно, только не на нас. Словно ей было все равно, кто прав, кто виноват. И в особенности не было дела до судьбы флакона.
…Больше никто на моей памяти не растирал травы, не смешивал их с мазью. Никто.
Кроме меня.
Я любила не только мяту, но и лаванду, ромашку, гиацинты –
