они росли в теплице Лилии и всегда были под рукой. В цветочных лавках столицы не продавали этих растений, поэтому приходилось покупать душистые пакетики в чайной. Воздух в моей комнате пропитался травяным ароматом самодельных саше, им пахли мои платья, сорочки и простыни.
За маминым плечом я увидела Лилию. Что-то внутри оборвалось и ухнуло в самые пятки. Живая, живая, живая! Не мираж пустыни, настоящая девушка. Оказывается, за год я почти забыла, насколько красива моя сестра.
Она стояла в длинном платье, с распущенными волосами; ветер волновал светлые пряди, но не путал. Спокойное выражение на лице, а вот в глазах… Знать бы, что там: Лилия отвернулась сразу после того, как наши взгляды встретились.
Папа что-то сказал сестре, и она направилась обратно к крыльцу.
Папина бородка кололась, когда он целовал мои щеки, и я невольно вспомнила о гладкой, холеной коже Фернвальда. И вместе с тем отметила, насколько отец похож на своего брата. Это проявлялось не столько во внешности, сколько в неуловимых на первый взгляд деталях, которые открываешь, лишь прожив с человеком некоторое время: осанка, ясный и прямой взгляд, манера зачесывать волосы, морщинки вокруг глаз.
Когда папа отошел, меня чуть не сбил с ног теплый вихрь по имени Вэйна. Сестренка с разбегу обхватила меня руками. Как она выросла! Теперь светлая макушка доставала мне до ключицы.
Когда Вэй отстранилась, я стала целовать ее маленькое лицо. Сестра жмурилась и смеялась, а затем вдруг покачала головой и погладила меня по влажной щеке.
Когда с приветствиями было покончено, мы направились ко входу; мама поддерживала меня под левую руку, на правой повисла Вэйна. Папа шел рядом с Диего, они тихо беседовали. В обеденном зале было тепло и пахло цветами, собранными в напольные вазы. Я сразу поняла, что букеты составляла Лилия: лишь у нее получалось так гармонично сочетать цвета.
Меня усадили рядом с мамой, по правую руку сел Диего. Я улыбнулась мужчине, отметив про себя, что он очень напряжен. Неужели папа сказал ему что-то неприятное?..
Уголки губ Диего дрогнули, будто он хотел улыбнуться в ответ. Я подвинула свой стул, прижалась бедром к его ноге, жестом попросила наклониться:
– Видишь ту картину… – прошептала я, указав на противоположную стену.
Я на ней вышла нехорошо: гадкий утенок на фоне красивых родителей, белокурых сестер и синеглазого брата. Я стала рассказывать о том, как стояла тогда перед художником в неудобном платье, на неустойчивых каблучках. Ткань кололась под мышками, хотелось есть, но нам, детям, строго-настрого запретили своевольничать. Приходилось ждать, пока художник завершит эскизы.
Я постаралась сделать рассказ смешным, и в какой-то момент почувствовала, что Диего немного расслабился.
Лилия села напротив. С минуту она переводила пристальный взгляд с меня на Диего, а затем опустила глаза и весь вечер смотрела в тарелку. Мама с папой расспрашивали о жизни в столице, о погоде и развлечениях. Это была обыкновенная светская беседа, и Диего, знающий все ее тонкости, держался уверенно. Я боялась неловких пауз, поэтому всеми силами старалась поддержать ничего, в сущности, не значивший разговор. Пересказывала городские легенды, делилась впечатлениями о театральной постановке, на которой мне удалось побывать по милости художника Джейли Джея.
Я упомянула Фернвальда всего раз. Папа поморщился, поджал губы. Осеклась, отвела взгляд – и снова увидела бесстрастное лицо Лилии напротив. Ее молчание давило. Я понимала, что должна поговорить с сестрой, извиниться за нас с Диего, за украденные письма Ричарда, за много чего еще. Но, видят боги, это будет очень непросто.
Лилия вдруг отставила тарелку, кратко поблагодарила за ужин. Взяла за руку Вэйну и увела ее из зала. Я удивленно посмотрела на маму. Она хотела что-то сказать, но не успела, папа перебил ее:
– Я покажу вам псарню, – обратился он к Диего. – Месяц назад я привез из Краевых островов лопоухого щенка редкой породы. Удивительное создание, ушастое, пучеглазое. Смешное, но на удивление умное.
– Буду рад. Когда-то я мечтал держать собак.
– Пожалуй, и мы подышим свежим воздухом, Энрике, – сказала мама.
Как только мы вышли, папа похлопал Диего по плечу, увлекая в сторону псарни.
Я осталась с мамой один на один, и осознание этого заставило меня зябко поежиться. Я нервничала: уже и не вспомнить, когда мы общались с глазу на глаз.
– Прогуляемся по парку?
В памяти вспыхнула картина: пробивающееся сквозь густые кроны солнце превращает дорожку парка в причудливую мозаику, золотит утоптанную траву. Мамина рука холодная. Я молчу, смотрю под ноги, а мама говорит. Говорит долго, ее голос словно течет по знойному воздуху, вливается мне в уши, но я не разбираю слов. Затем она сжимает мою руку сильно-сильно, пальцы отзываются острой болью. Я вырываюсь, бегу вперед по дорожке. Она зовет, но я не оборачиваюсь.
Внезапное воспоминание погасло, оставив горький осадок и массу вопросов. О чем шел разговор, куда я бежала? Словно кто-то снова дал мне стирающую память настойку.
Солнечная мозаика и холодная рука.
Вопрос о том дне чуть не вырвался, но я вовремя прикусила язык: не так должен начинаться разговор после долгой разлуки.
Молчание затягивалось.
Мама, наверное, тоже не знала, как начать разговор. Наконец она глубоко вздохнула и сказала:
– Спасибо за подарки. Они чудесные.
– Не за что…
Перед отъездом мы с Диего накупили горных сушеных трав и крепких чаев, тканей, сладостей, оздоровительных микстур. Вручили все это перед обедом.
– Рада, что тебе понравились подарки.
Снова повисло неловкое молчание.
Затем мама задала вопрос, к которому я совершенно не была готова:
– Фернвальд тебя обижал?
– Нет. Почему ты спросила?
Она остановилась, положила руки мне на плечи, заглянула в глаза.
– Не ври мне. Почему ты сбежала из его дома? Он сделал тебе что-то плохое?
– Я влюбилась в Диего, – выпалила я, чувствуя, как краска заливает лицо. – Он предложил мне поехать с ним, и я согласилась. Дядя был не против, даже дал нам денег.
– Боюсь, Диего был лишь предлогом, удачно подвернувшимся шансом, – покачала головой мама. – Я не сомневаюсь в том, что ты любишь этого человека. Ему очень повезло. Но ты выросла на моих глазах, и я знаю, на что ты способна и чего никогда не сделаешь.
– Плохо ты меня знаешь. – Я повела плечом, стряхивая ее руки.
Они безвольно повисли вдоль маминого тела.
Я прикусила язык, поняв, что, вероятно, обидела ее.
– Извини. Я не хотела…
– Я не ждала длинных писем; тех, что ты посылала – коротких, в несколько предложений, – было достаточно. Я стала волноваться, когда ты вдруг совсем замолчала. Не могла спать, собирала вещи
