его, но неудержимо трясусь, вертясь во все стороны, и в голову закрадывается пугающая мысль: а ведь Гельманн мог оторвать нам ногу, как сделала Ятрис, но не сделал этого. Оставил ее висеть, чтобы увидеть, как я теряю баланс. Он играет с нами.
Голос Астрикс – мантра, врезавшаяся во все части моего мозга: «ты знаешь, что значит езда верхом?»
Остается только одно – это и значит езда верхом. Тянусь вниз, туда, где нога боевого жеребца соединена с моей костью. Вот это точно будет больно.
И это тоже означает езду верхом.
Я крепко хватаюсь за собственную ногу – здоровую в седле и болтающуюся на ниточке снаружи, – и выворачиваю. Моя плоть не поддается, в отличие от металла, но больно все равно, слепяще-багровая вспышка боли пронзает меня, и нога Разрушителя Небес отрывается, рассыпая искры. Я чувствую, как горячая кровь вытекает там, где ее нет, как сердце выкачивает из меня жизнь. Машина не чувствует боли, но она тоже страдает.
Она. Впервые за все время я подумала о Разрушительнице Небес не как о чем-то неодушевленном. Это краткое слово – как сложившиеся детали головоломки, как привычные разношенные перчатки.
Я поднимаю руку и смотрю на оторванную ногу, которую держу. В прошлый раз из нее вытекало темное масло, а теперь только серебро – нейрожидкость. Взлет почти завершен. Гельманн голоден, и мне надо его же голодом проделать брешь в его защите. Ракс написал, что он лучше нас. Пусть Ракс считает, что он лучше, пусть Мирей соглашается с ним, а я остаюсь одна. Письмо давит мне на грудь, написанное им и переданное ею.
нет. я не совсем одна.
Я включаю связь и поднимаю ногу вверх, как приманку.
– Иди сюда и возьми ее, зверюга.
Смех Гельманна – как мучительный рык, медленно перекатывающийся на одной ноте.
– Все мы звери. Но мы с тобой – одного вида.
Я роняю ногу, и она отплывает в сторону. Он улыбается под неряшливым венцом, показывая острые белые зубы.
– Слышишь, как мое сердце воет по тебе, кролик?
Перекладываю копье в другую руку. Неловко. не думай о страхе. Нет – используй его. Как топливо, как гнев. Этот страх ужасен, уродлив, глубок… однако он мой, и больше ничей.
– Я услышу его лучше, – говорю я, – когда насажу на свое копье.
* * *
«Тебе поменяли противника. Нынешнего зовут Гельманн фон Экстон, он брат-близнец Бранна и виновник злодейских массовых убийств. Дом Вельрейдов предложил ему убить тебя на ристалище в обмен на его свободу. Гельманн лучше тебя и лучше меня. Я не шучу, когда советую тебе быть осторожнее, не отдаваться бою целиком. Ты не умрешь. Я тебе не дам. Ты выиграешь этот поединок и пойдешь дальше, пока не сойдешься в бою со мной.
Гельманн на «Дредноуте», но относись к нему, как к «Фрегату». Следи за защитой своей левой стороны. Защита самого Гельманна безупречна, и я говорю это не ради хренова красного словца – он не оставляет в ней ни единой бреши, так что придется тебе пробить ее самой. Отключай связь в тот же момент, как он попытается втянуть тебя в разговор – он поймет, что ты замышляешь, по твоей позе в седле. Наездников он читает как открытую книгу, я видел, как это происходит, и не собираюсь смотреть, как то же самое случится с тобой.
Живи, Отклэр. Это и означает езда верхом».
Часть VI
Лебедь и лев
– 3. Люктус
Luctus ~ūs, м.
1. горе, скорбь
2. траур
Пристроившись у полуразрушенной цирюльни, Дождь смотрит Кубок Сверхновой.
По канавам у его ботинок стекают йод и кровь, медь и железо. Трещит чья-то челюсть, из которой цирюльник рвет зуб, и раздающийся при этом стон напоминает Явна. Зеленый-Один вскоре узнает, что Дождь пощадил этого благородного, это вопрос времени, и тогда он навсегда лишится последнего уцелевшего из своей семьи. Отшельники найдут его. Он умрет один, и никого рядом не будет.
Голоэкран мигает. По обе стороны от него – броские граффити, вырезанные лазером, но Дождь смотрит только на экран, на серебристо-голубого боевого жеребца и девчонку в нем. Она выросла, стала такой непохожей на заморыша, которого он пощадил давней ночью – теперь в ней больше плоти, больше твердости и решимости, чем когда-либо. Старуха, продающая жареных детенышей землекрыс, проходит мимо с глиняным горшком хрустящих лапок и останавливается. Они с Дождем смотрят друг на друга.
Старуха хрипло спрашивает:
– Как думаешь, она победит?
Дождь смотрит в глаза девчонки – его глаза, как у родственницы, как у члена семьи, которой он лишился, семьи, которая теперь преследует его; на них обоих, на девчонку и парня, охотятся в паутине, откуда им не сбежать, но она хотя бы пытается, вызывая у него желание стараться сильнее, – и он кивает, улыбаясь:
– Да.
57. Акулэус
Aculeus ~ī, м.
1. (у растений) острие, шип
2. жало
Начинается снижение.
Желтые струи плазмы Гельманна, голубые струи моей плазмы, а между нами сияние с зеленой подсветкой – зелени вскормленного трупами сада, зелени Эстер, которая бесстрастно наблюдает за нами и ждет, ждет вечность, пока бездушный дракон не поглотит и ее.
Гельманн приближается в узкой стойке, гораздо уже, чем следовало бы «Дредноуту». Разрушитель Небес истекает серебром из оторванной правой ноги, оставляя за нами шлейф брызг. Без всех двигателей в ногах я двигаюсь недостаточно быстро. Надо компенсировать этот недостаток. гори ярче. Я надежно фиксирую локоть. Ему меня не достать. дотянись. Здесь я не умру.
я выживу, чтобы сражаться. с раксом. с мирей. со всеми.
Я слегка напрягаюсь.
Боевые жеребцы издают крик, и на этот раз я воспринимаю его как мистический сигнал, как приветствие и раскаяние, как одновременное «привет», «пока» и «навсегда». Копье Гельманна летит как молния, мое тело движется как следующий за молнией гром – эхом. не борись с ним. Ему известно, что мы будем сражаться против него, но он понятия не имеет, что мы намерены к нему подстраиваться: я занимаю то же место в пространстве, которое покидает он, почти касаясь тела Пронзающего Крылом. Наше серебристое копье ударяет в его бедренный щиток с правой стороны. «Красный – 1. Синий – 1». Мы попали в него!
Возмездие настигает немедленно.
Прежде чем мы успеваем разойтись на взлете, он вонзает пальцы в нагрудник наших доспехов и открывает пять вспучившихся, визжащих сталью рваных ран со всей силой, на какую способен «Дредноут». Симуляция боли – пять горящих
