исламе в Кембридже, но, когда Радован Караджич предложил ему вернуться, он не мог отказаться. «Я, видите ли, историк,– объясняет мне Йован,– и мне предложили участвовать в исторических событиях. Искушение было слишком велико, я не мог сопротивляться».
Поблескивая очками, Йован говорит со мною, как если бы говорил о выезде на охоту, об особом удовольствии, которое случилось ему иметь в жизни. Он говорит на том превосходном кембриджском английском, за одно владение которым людям готовы сразу платить большие деньги, ибо со своей уклончивостью, метафоричностью, иронией, виртуозным умением наносить удар, со своей разработанностью случаев употребления и умением воплотить любую агрессию в наиболее безукоризненную форму, подавляющую любую необработанную эмоциональную отсебятину, кембриджский профессорский английский уже давно служит суверенным языком власти в Англии. Я это знаю и внимательнее вглядываюсь в небольшие быстрые глаза, которые, точно два зверька, прячутся за поблескивающими стеклами очков. Сербские глаза за западной оптикой.
Йован небольшой, очень ладный, круглый. Сидя на веранде, на кушетке в стиле ампир XIX века и расположив нас на таких же кушетках и креслах вокруг низкого столика, Йован точно бы воссоздает атмосферу итальянских вилл, куда так любили приезжать англичане во времена Империи. Йован как будто знает об этой медитерранской слабости англичан. Все в его доме пронизано духом этой имперской тишины и спокойствия. На стенах гравюры и литографии XIX века с изящными, от руки раскрашенными изображениями черногорцев в национальных костюмах или видами Котора и Херцега Новия. Отдельное место занимает под стеклом карта Черногории, составленная каким-то русским картографом. Я не могу не оценить вкус Йована: то, что является признаком отсталости у нас, – картинки с родными местами на стенах, – на других витках развития и ремесла проявляется как наиболее точное выражение ведущего типа господствования. Знать может проявлять интерес к своим крестьянам, к национальным особенностям, ибо для нее это способ геральдического отличия от знати другой страны. И меня нисколько не удивляет, что вся вилла Йована замыслена и построена вокруг его библиотеки – самой большой в Европе, а может быть, и в мире библиотеки о Балканах. Как знатный английский лорд, он позволяет себе некоторое хобби. Огромные, темные, из дуба или красного дерева, стеллажи аккуратно заполнены корешками английских, немецких, сербских книг, посвященных мельчайшим проблемам хозяйствования и великим войнам. Отсек, отдел, полная ветвь знания. Глубокие кожаные кресла, низкие столы, как и кабинет наверху, – все напоминает профессорскую квартиру в Кембридже, за тем исключением, что кембриджские профессора не воюют на Балканах.
76. Позы власти
Сидя на веранде над морем, на заливе с хорватской границей, мы как будто часть тех литографий и гравюр, что на стенах. Гравюра могла бы называться «Визит русской путешественницы к сербскому советнику». Каждое наше сиденье предлагает нам занимать расслабленные вальяжные позы, которые мы видим в музеях у олимпийских богов, на картинах у итальянцев, на парадных английских портретах. Становится очевидным, что эти позы, несомненно, зарезервированы за теми, кто, как и те самые олимпийские боги, обитают в мире привилегированного блаженства и наделены тем знанием, которое недоступно простым смертным. Наделенные чутьем, отец и я, размышляющая о «квазиестественности» властных поз (поз из журналов), располагаемся на этих удлиненных кушетках именно так, как те и предполагают,– в позах Парфенона. Мой родственник Радко, черногорец советской выправки, портит весь вид, сев как-то по-мальчишески с угла. И, точно в подтверждение моих мыслей, отец недовольно поправляет его: «Радко, что ты сел как мешок!» Упрямый, как и все крестьяне, Радко не хочет садиться как боги и продолжает портить вид: раскинувшуюся оптику цивилизующей и экзотирующей, эстетизирующей власти. Кажется, ему неприятно, что о Сербии и Черногории можно говорить так, как говорят Йован, отец, приятель Йована, сидящие в своих роскошных позах, в этом роскошном доме и обсуждающие судьбы страны, как если бы вся она располагалась на низком кофейном столике между ними. Это так тем более, что сам Радко – черногорский сепаратист, считающий, что в 18-м году сербы пришли и захватили Черногорию. «А спроси его, где он вырос, куда в школу ходил, где учился?» – смеется мой отец, когда мы перед тем, как идти к Йовану, заходим к Радко. «Это совершенно неважно», – грубовато отрезает Радко, не желая даже говорить о том, что рос и учился в Белграде.
77. Радко
«Сербы, – объясняет мне Радко, – торговцы. Там продать, здесь продать. А мы, черногорцы, – солдаты. У нас нет проблем с мусульманами», – говорит он, объясняя мне еще одну разницу, еще одну демаркационную линию между ними и сербами, утверждая, что у черногорцев все осталось как и было при коммунизме. Радко развитой, сильный, чем-то похож на мальчика, без единого седого волоса и с постаревшим, но как бы незавершенным, не достигшим окладистой взрослости лицом. Он, кажется, полковник или генерал госбезопасности, как со смехом сообщает мой отец, который никогда не принимает Радко всерьез и любит его, как любят тех, кто навеки младше. Апартаменты Радко в Подгорице, столице Черногории, где мы навещали его, и здесь, на побережье, – это простые квартиры, где все строго и голо, а вещи – действительно будто увеличенные в несколько раз предметы из детской мебели. Радко ничего не умеет «делать правильно». К нашему приезду он покупает не те помидоры, не тот сыр, не ту воду. «Не то», в терминах отца, значит, что оно ничем не напоминает ту простую пищу, которую подлинно городские люди особенно ценят в деревенских аналогах как опыт «аутентичного», «настоящего», «местного». Радко берет все «не местное», из магазинов и супермаркета. «Черногорская еда проста, и ее, конечно, тебе в Белграде приготовят, но это не то, это неправильно», – говорит он, делая ударение на «правильно». Правильно – это когда море, свисающий виноград, горы, когда, сев на балконе, ты можешь налить вина, обязательно крупно порезать сиреневый лук, большие сочные помидоры, белый, как фата невесты, мягкий сыр, посыпать оливками и обязательно руками наломать хлеб и – главное – разложить пршут. Пршут – дивное изобретение сельской простоты, свиной окорок, который сушат на склонах гор под перекрестьем и в споре двух ветров, горного и морского. Пршут – сама Черногория, нигде она не будет хороша, кроме как здесь. И Радко, как-то мистически точно, сделав все не так, особенно в том, что касалось сыра, принес лучший пршут из всех тех, что вот уже двадцать дней составляют единственную нашу пищу, если не считать, конечно, ресторанных кальмаров и рыб.
Совпадение Радко и пршута, конечно, мистично. Потому что он совершенно не стремится никуда
