свой адрес.
Юрист по фамилии Пауэрс, лысоватый, с большими набрякшими глазами, изумленно переспросил:
– Миссис Гарриман?
– Да. Они всегда были к нам добры, и для Огастеса это станет большим утешением. Мы поживем у них, пока не устроимся.
Пауэрс скрестил руки на груди и принялся мерить шагами кабинет:
– Это неплохая стратегия, если вы уверены, что они будут вам рады. Дружба с Гарриманами поможет вам… И, возможно, ему. – Он указал на Ноубла.
Джейн вперила взгляд в какую-то точку у Ноубла над головой.
– Значит, решено.
– Я… найму экипаж. – Орландо Пауэрс замешкался. – Мистер Кэссиди, если вас здесь не будет, когда я вернусь, я сохраню вашу тайну. Вы и прежде так уходили. Можете и сейчас уйти.
Ноубл просто мотнул головой:
– Я буду здесь, мистер Пауэрс. Но прошу, дайте нам минуту.
Мистер Пауэрс кивнул:
– Миссис Туссейнт, я буду ждать вас снаружи.
Джейн не двинулась с места, и Ноубл помедлил, словно не понимая, что ему делать. А потом быстро подошел к ней и обнял. Огастес не мог на это смотреть. Он зажал уши, зажмурился, но все равно слышал, чувствовал, и это было совершенно ужасно.
– Вы вернетесь обратно на сцену, – требовательно объявил Ноубл. – Вернетесь к той жизни, которую у вас отняли.
– Я хочу жить этой жизнью. Нашей жизнью. Хочу жить с вами.
Джейн зарыдала так страшно, что Огастес даже не узнал ее голос. Он приоткрыл один глаз, проверяя, не превратилась ли она в какое-то неизвестное ему существо. Ноубл крепко обнимал ее, прижимая к своей груди, и настойчиво повторял ей прямо в ухо:
– Джейн. Голубка. Джейн. Я должен это сделать. Помогите мне это сделать.
– Нет. Я вам не позволю! – выкрикнула она, рыдая, и Огастес зарыдал вместе с ней.
– Гас когда-то сказал мне, что вы его очень сильно любите. Что порой любовь не придает нам сил. Но вам она придала сил. С вами все будет в порядке, голубка. Вы Джейн Бут, и вы всегда и во всем одерживали верх.
– Я не хочу, чтобы со мной все было в порядке. Я хочу быть с вами.
– Не знаю как, Джейн, но я сумел вас отыскать, и мне выпало счастье любить вас. Я самый везучий сукин сын на всем белом свете.
– Это нечестно, – выдохнула она, цепляясь за него, словно требовала найти другой выход. – Я никогда в жизни ни о чем не просила. Я просто терпела. Я терпела, Ноубл Солт, но не вытерплю, если потеряю вас. Прошу, не оставляйте меня. Прошу, останьтесь. Мы сбежим вместе.
– Поглядите на меня, голубка. Поглядите на меня. Я пробовал жить такой жизнью. И не смог. Жизнь куда быстрее, чем мы. Во всем и всегда. А вы оба заслуживаете много большего. И вы, и Огастес. Возьмите его за руку и улыбнитесь, как вы обычно делаете. Будьте ему опорой, как были всегда. И не оглядывайтесь назад.
– Вас убьют.
– Ноубла Солта никто не сможет убить. Он жил только для вас. Он ваш.
Она прижалась лицом к его груди и закричала. Его рубашка, его крепкие руки, сжимавшие ее в объятиях, приглушили ее отчаянный крик.
– Думайте об Огастесе. Думайте об Огастесе, – повторял он чуть ли не нараспев. – Вы всегда так делали. Вы способны на все, если будете думать о сыне. Ну же, голубка. Думайте о сыне.
Она снова закричала, сжала кулаки.
– А теперь идите, – потребовал он и чуть подтолкнул ее к двери, но она обхватила его лицо, словно хотела, чтобы ее пальцы запомнили его черты.
– Обещайте, что вернетесь к нам. Что сделаете для этого все возможное, – потребовала она. – Дайте мне хотя бы это. Дайте мне хоть каплю надежды, черт вас дери.
– Я сделаю все, что смогу, – пообещал он.
– Пообещайте, что останетесь в живых.
– Не могу.
– Пообещайте! – выкрикнула она снова, яростно, отчаянно.
– Я могу пообещать вам одно. Я до конца жизни буду повторять ваше имя и думать о вас. А если рай все-таки есть, то мы снова будем вместе. Ничто не сможет удержать меня вдали от вас.
– Вы лжец! – выкрикнула она. – Лжец. Лучше бы мы никогда не встречались, Ноубл Солт.
Она высвободилась из его объятий и утерла лицо. Ноубл ее не держал. Взяв Огастеса за руку, она расправила плечи.
Огастес вырвался и бросился к Ноублу, потрясенный злыми словами, которые его мать произнесла на прощание. Ноубл коснулся колючей щекой щеки Гаса, поцеловал его в лоб мокрыми от слез губами.
– Я люблю вас, Ноубл.
– Я тоже люблю тебя, Гас. Очень люблю.
– Я хочу остаться с вами, – простонал он. – Почему нам нельзя остаться с вами?
– У тебя есть все что нужно. Вы с мамой очень сильные. Вы все начнете сначала. И деньги… у вас тоже есть. Они вас ждут. Я оставил их для Джейн. И для тебя. Джейкоб вам поможет.
– Что, если он меня не вспомнит?
Ноубл улыбнулся сквозь слезы и сжал в ладонях лицо Огастеса, и от этого Гасу стало так уютно, как никогда еще не бывало.
– Тебя не забудешь, малыш. Никто никогда не забудет твое лицо. Это настоящее благословение, пусть даже тебе так не всегда кажется. Твое лицо – залог того, что ты всегда будешь честным. И добрым. Живи так, чтобы всегда ходить с высоко поднятой головой. Потому что тебя невозможно забыть.
– М-мама так на вас злится. Простите ее.
– Я знаю, Гас. Ничего страшного.
– Это все из-за меня.
– Вовсе не из-за тебя, даже не думай.
– Но ведь это я столкнулся с миссис Гарриман. Хотя вы всех нас просили не выходить из купе.
– Я был неправ. Я не хочу, чтобы ты прятался, Огастес Туссейнт. Никогда, понимаешь? Не то что я.
Мама взяла Огастеса за руку. Пальцы у нее были как ледышки, тонкие, острые, страшно холодные. Она заговорила по-французски, исключая из разговора Ноубла единственным оставшимся у нее способом. Она снова была мадам Туссейнт.
– Viens avec moi, Augustus[34], – сказала она.
Он отмахнулся, но она уже открыла дверь кабинета и требовательно взглянула на него.
– Ноубл, если вы вернетесь, мама вас простит. Я знаю, что простит.
– Ничего страшного, если и нет. Пожалуй, так даже лучше.
Он сказал ровно то же, когда они вдвоем провели целый день в Нью-Йорке.
– Я люблю твою маму.
– Мне кажется, она вас тоже любит, но это сложно понять.
– Ничего страшного, если и нет. Пожалуй, так даже лучше.
Тогда Огастес ничего не понял. Но подумал, что теперь, наверное, понимает. Ведь мама так ужасно сердилась. И ей было
