сразу.
Мне говорят, что ее интересует подводная охота, архитектура и фотография, всплывающий как само бессознательное психоанализ говорит мне, что в этих трех хобби – совмещение всех трех фамильных персон: охота – за Дуки, архитектура – мозг, атлас – папа, и фотография как исследование души – мама. Может быть, где-нибудь наоборот. Я прошу показать сделанные ею фотографии. Ей всего 16, но фотографии великолепны. Я точно знаю и вижу, о чем они. Сначала поверхности и фактуры травы, цветов, моря, вот пористая гора, повторяющиеся орнаменты жизни, живые матрицы мира-мозга. А дальше – взрыв истории.
Ирина снимает европейские здания. Версаль, Сакре-Кёр, музеи. Вот он, взрыв зрения. Светлота взгляда. Что она видит? – Белый камень статуй, блистающий на солнце. Ее глаза – это глаза, привыкшие смотреть на горы и их архитектуру, смотреть из воды вверх в солнце, ее тело – это тело, привыкшее чувствовать, как будет болеть кожа ног и рук, когда придется выбираться из воды по склонам, цепляясь, чувствуя баланс и меру, зная, что если разумно, без паники и причитаний пройти по этому узкому месту, преодолев страх, то все будет хорошо.
Эти глаза видят, как собравшиеся олимпийские боги, окружающие какую-то из старых классицистических зал Версаля, создают открытое пространство суда, истины и меры. Здания классицистических особняков становятся на этих фотографиях горной структурой, породой, вобранной в тот самый медитерранский высветляющий взгляд, как будто кто-то только вынырнул из глубины вод и смотрит с их покачивающейся поверхности сквозь струящиеся со лба и ресниц целебные капли. Смотрит на путь бесстрашия и опасности, на разум и безумие, таящиеся где-то в застывших складках породы, на некую суровую справедливость, где каждый получает свою долю. На грани между цивилизованным и диким возникает событие зрения – «рождение Европы». Скалы совмещаются со зданием, опыт ослепительного морского солнца, высвечивающий природные складки, с контуром белого строения, подчиненного некоему общему ритму. Они превращаются в торжественные белые формы, где тьма таится, как минотавр, как вся грядущая судьба. Это умеет снимать Ирина.
87. Предпоследние зарисовки
Ночью мы ходим плавать, но так и застреваем на берегу и говорим, закуривая и смотря на луну и воду. Я заранее знаю почти все: Ирине бы хотелось быть здесь всегда. Она могла бы жить среди этих рыбаков, как Буча, плавать, фотографировать, готовить еду, принимать друзей, думать. Но уже с 93-го года это становится все труднее. Произошедший тогда обвал унес у семьи все деньги. Потом это поправилось, но ужас остался, как и у нас. Деньги и их отсутствие, все разговоры только об этом: «Что ты собираешься делать?», «Как ты будешь без денег?»… Мир у моря слаб и не выстоит. Ей хочется заработать как можно больше денег и все отдать, чтобы в семье было все. Чтобы вернуться обратно и жить в этом доме. Она говорит про мафиози Джинджича, пришедшего к власти в Черногории, по словам моего отца, убивающего людей и «продающего Черногорию немцам». Я знаю, Ирина, я все это знаю, я десять лет уже это знаю.
Ирина ведет меня по Бигово, дорога плавно переходит в мост, под которым течет тоненькая речушка, уходящая в темнеющие слева оливковые рощи. Направо – заросли, травы, камни и – залив. «Местный юмор,– смеется Ирина.– Этот мост называется мост любви, а тот,– указывает она на мост чуть дальше по дороге,– конец любви». И точно в подтверждение и усиление ее слов – за мостом дорога уходит вверх к кладбищу. Когда мы доходим, солнце уже село, тьма окутывает нас, но мы все же – из-за света луны, из-за огней оставленного позади поселка – видим железные ворота кладбища, на которых засохшая ветка с желтыми листами. За воротами – темные каменные кресты, плиты и небольшую каменную церковь. В Сербии и Черногории церкви в большинстве каменные, небольшие, чем-то напоминают грузинские храмы. У них всегда тяжелые каменные входы, как будто вся церковь, сколь бы малой она ни была, должна быть входом. Я вспоминаю фреску Белого Ангела, где он указывает на темный вход и пелены. «В Сербии очень важны входы», – говорю я. Нигде не видела такого внимания к входу. Не просто к дверям, а именно к входу. Ирина внимательно слушает. «Да, мне нравится вход. А что важно в России?» Я говорю с уверенностью: «Окна: Сербия хочет войти, Россия – выйти». Я вспоминаю, что то место, через которое проходили сербы, прежде чем прийти на Балканы, также мифологическим нутряным образом называют «врата народа». «Да, это совсем другое», – соглашается Ирина. «И – одно и то же, – думаю я, – потому что и сербы и русские всегда на пороге».
88. Прощание с искусством
Ирина смотрит нежно и печально, но не так, как Боба. В ней больше любопытства. Я знаю, что я ей должна сказать: ты должна уехать. Этот ее раненый взгляд, видящий рождение Европы каждый раз и везде, глазом морского животного, созерцающего строение мира, это знание о горечи и хрупкости мира по другую сторону того, что видно, смогут осуществить себя лишь где-нибудь там, где этого никто давно уже не видел.
Ей надо уехать, чтобы самой попасть на эту демаркационную линию, создающую взгляд художника, который всегда стоит у начала вещей и который увидит Черногорию во Франции, в России, в Германии, ибо Черногория, как инстинкт перелетных птиц, проведет ее через все вещи. «Черногория» – еще не сказанное слово, еще бурлящий конфликт противоречий, когда молчание – оттого, что слишком много есть что сказать. Как и Сербия. Через границы, через боль границ, через многие умирания и многие земли, через языки, рассыпавшиеся после Вавилона, оспаривающие друг друга у каждого народа, среди которых должно быть и имя твоей родины. Ибо в конце трагедии, когда все замолкает, наступает покой и молчание, и примиренный Эдип ложится в чужую землю, и вновь наступает начало. Начало – одно из имен смерти.
Ирина должна уехать. Я уже заранее, как будто подслушав, знаю и то, что на ночной пристани, с которой мы так и не нырнули, она расскажет мне своим спокойным взрослым голосом о том, как смеются над нею в школе, о том, как сербские дети хотят выгнать ее, как если бы она была чужой среди них. Как будто бы своим цветущим, или цветочным, взглядом она видит в них нечто абсолютно им чуждое, им в себе самих непонятное, слишком странное по сравнению с тем, что видят в себе они. В их собственной жизни
