с Лестрейдом, угодившим в самый центр сюжета по неизъяснимой прихоти автора. Впервые, к моему ужасу, Дойл дал понять, что ему уже мало нашего прославления, и он с наслаждением маньяка взялся уничтожать нашего злейшего врага. Несомненные достоинства Холмса были подчеркнуты убийственным контрастом с карикатурной фигуркой на удивление покладистого инспектора, унизительно домогающегося хоть малейшего намека на подсказку. Наш главный визави из Скотленд-Ярда был показан таким жалким и ничтожным, то есть настолько натурально и узнаваемо – в точности таким, какой он есть, мелким бессильным зверьком, – что я пришел в трепет при одной только мысли о встрече с ним. Несомненно, он в ярости и жаждет поквитаться с нами, а вернее со мной, потому что ни у кого нет сомнений, что именно я не кто иной, как выдающийся биограф великого сыщика.
Пока я, ёжась, представлял себе, как закипает на медленном огне несчастный инспектор, крышку чайника сорвало, и Лестрейд, свистя паром через свой вздернутый носик, примчался к нам. Но вопреки моему ожиданию он прекрасно владел собой. Вместо ненависти я увидел в его глазах ироническую, как бы припрятанную усмешку.
Холмс поинтересовался, как продвигается дело с уже найденным алмазом, вложив в саму формулировку вопрос более насущный, а именно: нужно ли так уж продвигаться, если алмаз уже найден? На это Лестрейд ответил, что дело получилось не только важным, но и крайне любопытным благодаря открывшимся недавно обстоятельствам, и теперь его уже не свернуть при всем желании. Кто мог испытывать такое желание, он уточнять не стал, а только молча уставился на нас. Так и вышло, что поданный кофе был выпит почти что в тишине, прерываемой лишь редкими общими фразами, потому что мы как могли выказывали распирающее нас жгучее равнодушие к этим самым открывшимся обстоятельствам. Всю отпущенную нам многозначительную паузу инспектора мы старательно зевали, почесывались, лениво поглядывали в окно и перебрасывались малосодержательными репликами о погоде, вгоняющей в неодолимую сонливость, а единственный заданный Лестрейду вопрос моего друга, при первых словах которого с такой надеждой встрепенулся инспектор, касался, как выяснилось, особенностей цветения некоторых видов кактусов. Однако, хотя именно в этот момент в обращении Холмса с инспектором впервые зазвучало неподдельное уважение к его уму, опыту и широким познаниям в данной области, Лестрейд не выказал ни малейших признаков воодушевления столь лестным отношением и не поддержал обещающего стать захватывающим диалога.
В конце концов инспектор был вынужден первым открыть карты. Оказывается, наблюдение, установленное за Кьюсеком сразу после его допроса на набережной Виктории, выявило контакты секретаря с нами, а именно его последний визит в нашу квартиру. Было очевидно, что особенное рвение Лестрейда в раскрытии этого дела объяснялось вовсе не профессиональной настойчивостью ищейки, а личным отталкивающе мелким интересом. Завистливый инспектор не мог скрыть своего искреннего огорчения тем фактом, что, несмотря на подозрительный характер истории злоключений знаменитого карбункула, именно мой друг блестяще разрешил таинственную загадку, причем невероятно эффектным образом, на глазах восхищенных коллег Лестрейда из местного участка. Он заходил со всевозможных сторон, то расставляя нам ловушки вопросами издалека, то спрашивая прямо в лоб, с чем к нам пожаловал секретарь леди Моркар и почему Холмс наводил справки о нем и о Хорнере еще до исчезновения карбункула. Но все его попытки нащупать слабое место в нашей защите, равно как и гнусные намеки на двусмысленный характер нашего участия в деле, натыкались на спокойный отпор. Последним резервом, брошенным в сраженье, стал намек инспектора, что Кьюсек склоняется к тому, чтобы дать показания. Исчерпывающие, подчеркнул он. На что Холмс немедленно ответил, что можно только приветствовать эту замечательную новость, а заодно и продолжить разговор, когда склонения Кьюсека разрешатся чем-то определенным. Чувствовалась уверенность Холмса в том, что в нашем распоряжении есть по крайней мере время, которое нам выделил загнанный в угол проходимец.
В итоге, осознав, что наступление выдохлось, Лестрейд сменил тактику, а вместе с нею и направление. Отбросив безуспешные угрозы, он взялся торговаться. Оказывается, ему давно не дает покоя распустившийся писака Дойл. Кто бы сомневался! При этих словах я, готовясь защищаться до последнего, вжался в кресло и втянул голову в плечи, но вопреки моим опасениям, в отличие от Холмса и миссис Хадсон, инспектор внезапно выразил уверенность, что я к такому безответственному сочинительству не имею никакого отношения. Господи, какое счастье! Какое облегчение! Загоревшись признательностью, не уступающей горячему чувству любви, что расцветает в сердце закоренелого убийцы к добившемуся для него оправдания адвокату, я уже был готов горячо благодарить Лестрейда, но неожиданно он удивил нас с иной стороны. Он сказал, что готов простить нам потакание дерзостям Дойла, но при условии, что мы расскажем про наш с ним сговор и про то, где этого Дойла можно разыскать. Я задохнулся от неожиданности. Господи! Да я сам бы дорого дал, чтобы его найти и узнать, для чего всё это задумано! А Лестрейд, оказывается, записал нас в его сообщники.
Лучше всех держался Холмс, потому что думал, что всё знает, тогда как на самом деле знал меньше всех. Он смотрел на мое изумленное лицо и пинал меня под столом ногой, нахваливая, как натурально я, по его мнению, изображаю неведение. Для этого он специально, едва пришел инспектор, передвинул столик так, чтобы можно было незаметно делать мне знаки, как он выразился громким шепотом. Знаки оказались не только незаметными, но и очень болезненными. Я с мучением ждал, когда же инспектор уйдет, потому что Холмс, опасаясь моей секундной расслабленности, пинал меня даже тогда, когда Лестрейд просил миссис Хадсон приготовить ему еще кофе. Наша добрая хозяйка, похоже, тает от одного вида прочно сколоченной добропорядочности инспектора и в тот вечер была совсем не против задержать его подольше. Похоже, из всех нас она единственная осталась довольна визитом Лестрейда, потому что переговоры, затянувшись не на один час, так ни к чему и не привели. Положил конец бессмысленному препирательству промах Холмса. Вместо моего распухшего колена удар приняла на себя ножка стола, и перекосившуюся мину Холмса Лестрейд принял на свой счет, а точнее, как крайне скептическую реакцию на его заманчивое предложение. Заявив, что еще до нас доберется, он выскочил из гостиной, и мы услышали, как он принужденно вежливо прощается с нашей хозяйкой.
Эта победа не вызвала в нас торжества. Мы понимали, насколько преждевременным было бы праздновать успех в такой зыбкой ситуации. Всё может измениться в одночасье, если только Кьюсек не дождется от нас платы за молчание. Холмс сказал, что у него на сей счет есть оригинальная идея, но распространяться не
