стал, а только быстро собрался и ушел. Я же остался один на один с невеселыми мыслями.
Идея Холмса и впрямь оказалась очень даже оригинальной, особенно для меня, однако сейчас, по прошествии достаточного времени, можно с уверенностью сказать, что она ни в коей мере не сказалась на том, как неожиданно завершилось дело о голубом карбункуле.
Отпущенные нам дни истекли, но в назначенный срок мистер Кьюсек не объявился. Не пришел он и через неделю, и через месяц. Когда отсутствие новостей о секретаре ее светлости затянулось до такой степени, что вопрос можно было считать закрытым, я внес сюда этот заключительный абзац, воспользовавшись тем, что внизу страницы сохранилось свободное место.
Будет нечестным сказать, что мы ожидали его возвращения с особым нетерпением. Скорее вздохнули с невыразимым облегчением, хотя вместе с тем не могли не испытывать жгучего любопытства по поводу причин его исчезновения. И не мы одни. Особенную настойчивость в его розысках выказал всё тот же злополучный инспектор Лестрейд. Неутомимый еще более и уязвленный утратой своего ключевого козыря в игре против Холмса, он снова навязал нам свою компанию в нашей гостиной, но добился только общего у всех нас ощущения пресыщенности от своих участившихся визитов. Как выяснилось позже, не только встреча с нами, но и разговор с ее светлостью, которая то ли лишилась своего секретаря, то ли сама указала ему на дверь, не смогли ничем ему помочь. Оставалось только гадать, пустился ли мистер Кьюсек в бега или же с ним, как он и опасался, расправился его суровый компаньон, но в любом случае историю карбункула графини Моркар можно считать в определенном смысле незавершенной, так как оставшаяся невыясненной судьба главного персонажа лишила ее закономерного финала. Однако навязанные нам мистером Кьюсеком финансовые обязательства вкупе с подтвердившимся прискорбным фактом отмены вознаграждения послужили причиной возникновения отдельной истории, речь о которой пойдет ниже.
Глава сорок первая, в которой непримиримые стороны приобретают бесценный опыт сотрудничества
Из дневника доктора Уотсона
20 февраля 1892 г.
Удивительно, но судьба очень скоро снова свела нас с Лестрейдом. Случилось так, что мой друг Холмс ушел по делу и исчез. Он не появлялся четыре дня, и я так серьезно переживал, что наконец не выдержал. Не зная, к кому обратиться, я вспомнил об инспекторе Бродстрите из округа «Б». Недавно он уже не отказался помочь Холмсу, разузнав по нашей просьбе всю нужную информацию о Джоне Хорнере и еще одном человеке, чье имя я даже не хочу больше упоминать. Но Бродстрит отбыл из Лондона по служебным делам, поэтому, несмотря на вконец испортившиеся отношения с Лестрейдом, я скрепя сердце пошел к нему на поклон. Надо признать, ему удалось быстро подавить охватившее его злорадство, и он, бурча, что этим должен заниматься «ваш Дойл», взялся за дело с присущим ему рвением. Но даже активные, умело организованные поиски по всему Лондону несколько дней не давали никаких результатов.
Наконец в восточной части Сити, чуть ниже по течению от Лондонского моста, при осмотре одного притона, где располагалась курильня опия, были обнаружены некоторые вещи Холмса: плащ, костюм и своеобразное, всем известное кепи с подпаленным в результате не совсем удачных химических опытов козырьком. Красноречивость улик вызвала у нас тяжелое предчувствие непоправимой беды. Тут и Лестрейд заметно посуровел и жестко взялся за ласкара, хозяина притона, но тот упорно отнекивался и утверждал, что ему ничего неизвестно. Тщательный обыск притона и прилегающих окрестностей не привел ни к чему. Свидетелей, кроме нищего оборванца, побирающегося неподалеку на Треднидл-стрит и снимающего у ласкара комнату для ночлега, найти не удалось. В притоне мы застали нескольких одурманенных зельем курильщиков. То были клиенты заведения, пожелавшие сохранить инкогнито. В своем невменяемом состоянии они просто не могли дать хоть какие-нибудь внятные показания. Нищий же нечленораздельно мычал и икал – он оказался то ли немым, то ли сумасшедшим. Его имя – Хью Бун – мы узнали от хозяина. От оборванца страшно разило нечистотами трущоб и собственным многолетним опытом нечистоплотности, лицо его было изуродовано безобразным шрамом. Решено было ни нищего, ни ласкара пока не задерживать, но установить наблюдение за притоном и всеми, кто был как-то с ним связан. Оборванец всё время обретался поблизости, а на ночь уходил в свою комнату на втором этаже притона. По-видимому, он делился частью своего заработка с хозяином за предоставленное убежище.
С тяжелым сердцем возвращался я поздними вечерами на Бейкер-стрит после розысков Холмса. Миссис Хадсон тоже страшно переживала и всякий раз, когда я появлялся, с надеждой ждала от меня добрых вестей. Но мне нечем было ее утешить.
И вдруг однажды она извлекла из почтового ящика адресованное мне послание. Это было даже не письмо, а небольшая записка, написанная на грязной бумаге, но главное – я узнал почерк Холмса. «Ватсон! – писал мой исчезнувший друг. – Очень прошу вас, достаньте мне обувь и кое-что из верхней одежды: брюки, пиджак, можно и кепи, на ваше усмотрение, но лучше без бубенчиков, и чтобы с козырьком обязательно, – и будьте со всем этим сегодня в полночь на перекрестке Аппер-Суондам-лейн и Фресноу-стрит. Положите вещи возле фонаря, что освещает перекресток, и немедленно удалитесь. Полиции ни в коем случае не сообщайте ни слова, это обязательно!»
Меня охватила радость: Холмс жив! Но что за странное содержание записки? Почерк, несомненно, принадлежал ему. Но район вызывал серьезное беспокойство. На Аппер-Суондам-лейн располагался «Золотой самородок» – тот самый зловещий притон. Было похоже, что Холмса раздетым удерживали в заточении какие-то негодяи, на след которых он вышел. Единственное, что ему было позволено, это связаться со мной насчет вещей. Но что я смогу один? Я решил, что, раз уж доверился Лестрейду, честнее, да и надежнее с моей стороны будет разрешить оставшиеся тревожные неясности с его помощью, и вопреки просьбе Холмса, которого, вероятно, принудили к ней угрозами, показал записку инспектору. Он тоже был немало озадачен. Мы решили, что я явлюсь для передачи вещей под незаметным присмотром полиции.
В указанное время я зашел в переулок и положил узел с вещами возле фонаря. Соблюдая инструкции Лестрейда, я тотчас отошел и завернул за угол дома по Фресноу-стрит. Через некоторое время знакомые миазмы, сгустившие воздух до невыносимого желания навсегда отучиться дышать, натолкнули меня на малоприятную догадку, которая тут же подтвердилась: к фонарю приблизилась почесывающаяся фигура. Действительно, то был безобразный нищий, вызвавший столько дружной неприязни у всех нас своим видом, содержанием и несомненной причастностью к этой темной и страшной истории. Громко сопя
