немцами. Он вернулся в Бухенвальд. Накануне Рождества 1938 года он тоже засунул голову в петлю. Его повесили во время вечерней переклички. Я до сих пор вижу, как в свете электрических прожекторов он легко, почти радостно поднимается по лестнице к виселице. Его тело еще качалось, с последним колебанием уходила жизнь, когда в громкоговорителе прозвучал обычный приказ: «Бригады, приступить к работе».
Трупы – 1945
«Наплыв» трупов стал особенно сильным в последние месяцы существования лагеря. Множество трупов привезли транспорты прежде всего из тех лагерей, которые требовалось эвакуировать в связи с острой военной угрозой. Большинство прибывало из лагеря Освенцим. Не проходило и дня, чтобы в Бухенвальд не приезжали транспорты из этого лагеря, и каждый транспорт приносил с собой от трехсот до пятисот убитых. Рассказывать о трупах – жуткая задача, однако она необходима, чтобы нарисовать наиболее полную картину лагеря. Прибывающий транспорт всегда приносил нам много работы. Трупы, лежавшие на вокзале Бухенвальда, необходимо было доставить на грузовике в крематорий лагеря. Порой мы до ночи загружали и выгружали тела. Работали в спешке, потому что эсэсовцы, да и мы сами, хотели как можно скорее покончить с этим делом. Грузили на «раз-два взяли!». По двое на один труп. Один за ноги, другой за руки. Хватаемся, раскачиваем, «раз-два», и тело летит в грузовик, в воздухе размахивая конечностями. Все они едва ли были тяжелыми. Большинство весило менее пятидесяти килограммов. На воротах лагеря их тоже встречало двое и складывало штапелями. Разгрузка во дворе крематория происходила быстрее. Двоих хватало, чтобы сбросить трупы на землю. Ухватившись за что придется, руки или ноги, остальные тащили их к большой куче. Рядом стоял эсэсовец и подгонял:
– Быстрее, быстрее! Пора закругляться!
И трупы летели. Наугад выдернутые из кучи в грузовике, они летели на землю. Головой вперед, ногами вперед. С глухим стуком тела падали на каменистую почву. Кости ломались. Они приземлялись в самых причудливых позах. Падали на живот, ударившись лицом, или на спину так, что раскалывался череп. Некоторые оставались в сидячем положении и походили на пьяных, которых выкинули из кабака. Некоторые перевернулись в воздухе и остались стоять на голове, растопырив конечности.
– Быстрее, быстрее! Пора закругляться!
Раз-два, следующий! Раз-два, следующий! Некоторые во время падения шлепали руками своих мертвых товарищей по лицу. Раз-два, следующий! Некоторые падали на предшественника, вместе они скатывались с груды тел, наваленных перед грузовиком, и так оставались лежать, соединившись в последнем объятии. Некоторые демонстрировали такие уморительные выверты, что хотелось смеяться. Да, некоторые мертвецы сами смеялись. Они вылетали из грузовика с широко открытыми глазами и перекошенным улыбкой ртом. Последнее развлечение, прежде чем они рассеятся в прах. Раз-два, следующий. До поздней ночи ездил грузовик туда-сюда. До поздней ночи летели трупы. А груды тел росли все выше… Два дня обычно уходило на раздевание покойников, ибо в кремационную печь заключенный отправлялся голым. Одежда заключенных – это текстильные изделия, которые могут быть выражены в конкретных цифрах. В то время как у мертвеца есть только регистрационный номер. Но у многих не было даже его. И никто не знал, кем был покойник. Поляк, русский, француз, немец? Пропавшего где-то оплакивала жена или мать, и, возможно, в тот миг, когда мы снимали жалкие лохмотья с окоченевшего тела, надеялась на его возвращение. Но многие покойники обладали ценностью, которую еще можно было у них отнять.
Один из заключенных, вооружившись клещами, рылся в груде обнаженных тел и по заданию руководства концлагеря вырывал золотые зубы. Так мертвецы, голые и обокраденные, отдавали свою последнюю материальную ценность, уже давно утратив человеческую ценность при жизни. Некоторые трупы, когда мы перетаскивали их, хрипели, и новички думали, что в них еще теплится жизнь. Но это были всего лишь гнилостные газы, которые с хрипом проникали в дыхательные пути. С последним хрипом…
Вы нас считаете черствыми, потому что мы могли делать подобное? Но нам приходилось. Это же была наша «работа». Мы не очерствели. Вовсе нет. Разве только сделались чуть холоднее сердцем, отрастили более толстую кожу, потеряли уважение к смерти. Нельзя бояться того, с чем слишком хорошо знаком. Мы ежедневно имели дело с трупами, и они превратились в предметы, объекты. Внешне они выглядели как люди, но для нас людьми больше не были. Даже… мертвыми людьми не были. А только лишь… трупами. Часто, чтобы взять передышку от «работы», мы стояли перед ними и размышляли о смысле бытия. Он в жизни или в смерти? Ибо смерть – это тоже бытие. Бесплодные размышления, которые быстро стирались: «Берись за работу, приятель. До обеда мы должны раздеть еще двадцать мертвецов. Раз-два, следующий». Смысл бытия? Мы уже десять лет в заключении, и им еще не удалось нас сломить, ни физически, ни морально. Раз-два, следующий. Вот это парень закутался: две куртки, четыре рубашки, и все равно замерз. Смысл бытия? Мы еще живы, товарищ, и однажды, когда мы выйдем… Раз-два, следующий. Однажды, когда мы выйдем, товарищ, то позаботимся, чтобы ни одна гнусная система политических преступников не добилась массового уничтожения людей, не отнимала последнее имущество, золотые зубы и безмолвное право быть… трупами. Смысл бытия? Раз-два, товарищ, следующий…
Малый лагерь
Будучи стреляными лагерными воробьями, мы переделали известный шлягер «Это не может потрясти моряка…»[12] в «Это не может потрясти заключенного». Так мы выразили, какими закаленными стали, сколь толстый панцирь отрастили. С равнодушием противостояли мы опасностям лагерной жизни, жестокостям эсэсовцев и смерти. Почти ко всему этому мы потеряли уважение. Не было ничего, что могло бы нас потрясти. Приказано ли было стоять на аппельплаце, отправиться в бункер, висеть на дереве – на нас это едва ли еще как-то влияло. В крайнем случае мы говорили «не повезло». Мертвецы, больные, калеки, изможденные и истощенные от голода – какая нам разница? Они были частью повседневной жизни лагеря. И все же нашлось нечто, что еще могло потрясти нас, старых, закоренелых узников. Это был Малый лагерь. И даже сегодня, будучи вне стен того ада, мы произносим его название с долей страха. Малый лагерь был воплощением всех человеческих страданий. «Вся скорбь людей скопилась надо мною»[13], – стенает Фауст, стоя перед темницей Гретхен. Нашел бы Гёте подходящие слова, стой он перед темницей тысячи узников, там на вершине Эттерсберга? Ни в одном языке нельзя найти даже приблизительных слов, способных описать жуткие условия, которые царили в Малом лагере. А я вынужден об этом писать?..
Малый лагерь представлял собою группу блоков
