крылом к крылу, говоря политическим языком, принадлежали разным сторонам. Куропатка обитала среди пуштунов, а Коува был из непонятно зачем отделившейся Индии.
Это ладно, но еще никто не знал, что это был тот самый Коува, который на заре своей юности считал насилие проявлением мужества и привык кидаться с кулаками по любому поводу, даже в любви он объяснялся, как будто бранился или подшучивал: «Не пришла сегодня ко мне на свидание – схлопочешь, а если спутаешься с кем-то, кроме меня, вырву тебе клюв и буду разгуливать с ним, закусив, как Черчилль сигару». Тот самый вороний отпрыск, который намеревался скинуть на Старшего большой булыжник или маленький валун, чтобы разбить его голову, как кокос или арбуз. И тогда почтенная ворона указала ему на его неоправданную свирепость и зажгла искру сочувствия к другим. Однажды ощутив это всевороннее сострадание, он стал мирным-смирным-умиротворенным и каждый раз, когда пролетал мимо окна Старшего, бился головой в стекло, чтобы справиться о его благополучии, а если было раннее утро, спокойно заглядывал в окно, чтобы удостовериться, шевелится ли тот во сне. Его шея подскакивала, а иногда и сам он подскакивал, перекидывая свое черное тело из одного угла в другой, словно хотел сообщить: «Старик, день на подходе, нужно идти делать всю работу мира», а потом что-то заставляло его то ли потянуться, то ли зевнуть, и он с нетерпением бил клювом в стекло. Услышав этот стук, Старший протягивал руку и отдергивал занавеску.
В это мгновение солнце сбрасывало с себя ночное бесцветное одеяние, в многочисленных слоях которого можно было запутаться, расправляло сияющую свежую мантию и усаживалось вместе с этими двумя. Старший и Коува улыбались и приветствовали друг друга. «Чай!» – кричал Старший и протягивал Коуве печенье. Любовь разбавлялась жадностью. К печали примешивалась радость. Коува полностью засовывал голову в окно, кивал и пел: «Спасибо, не грусти, будь счастлив, кар-кар!»
Никто не знал, что Старший делился с ним не только печеньем и роти, но и самым сокровенным.
Никто не знал, что, если Коува долго не появлялся, Старший начинал высматривать его. А когда тот прилетал, сердце его наполнялась радостью, как будто это карканье возвещало приход гостя, и не какого-нибудь, а вернувшейся Мамы, поэтому появление Коувы он считал благим знаком.
Никто не знал, что Старший наливал для Коувы воду в маленькую алюминиевую мисочку и сам ее менял на случай, если тот прилетит измученный жарой и жаждой – тогда сможет охладиться, попив или поплескавшись в ней.
Никто не знал, что, увидев, как Коува дрожит от холода, он сшил матрасик из хлопка и старого муслина и постелил его в картонную коробку из-под ботинок, как будто это была не птица, а игрушка, а он был не Старший, а малыш. И никто не видел, что иногда пернатый друг оставался у него переночевать. Это было в начале холодов, когда Мама перешла на ту сторону.
Никто не знал, что, когда Старший потерялся в поисках Мамы и все пошло из рук вон плохо, то Коува, видя его страдания и нарастающее бессилие, стал за старшего и однажды настоял на том, что сам возьмется за поиски. Он перестал летать к себе домой и спал на матрасике у окна, где для него освободили место. Или с сочувствием и нежностью смотрел, как ворочается Старший.
И даже этого никто не знал: однажды Коува решил, что теперь только он может с этим справиться, но он не имел никакого представления о таких препятствиях, как визы, и не ощутил никакого раздела. История, на которой он вырос, была совсем другой. Но сострадание, дхарма и любовь идут своим путем. Да, Коува и раньше гордился своими крыльями, а теперь самодовольно заявил Старшему: «Сиди спокойно, я слетаю, все-все разузнаю и вернусь».
Разве кто-то знал, что эти слова ободрения и утешения он сказал Старшему на вороньем языке? Даже сам Старший не знал. Человек забыл языки других существ, и если это не трагедия, то что? Все это высокомерие. Люди настолько уверены в собственном знании, что в этой уверенности высокомерие расцвело пышным цветом, потеснив знание.
Но птицы и им подобные не обременены высокомерием, а гордиться крыльями – это простое невинное чувство, поэтому они смотрят по сторонам, учатся всему у всех сторон, учатся все время, и вот почему многие из них, особенно те, кто летает на дальние расстояния, в том числе и наш Коува, тренируются спать с одним закрытым глазом и отключив половину мозга, а другой глаз и половина мозга бодрствуют. То есть одновременно спят и получают информацию. А еще спасаются от охотников и приумножают знания. Разве это меньше, чем сиддхи[200], обретенные йогами? Но ответ получишь, только если начнешь считать их йогами.
Никто не знал, как он летел. Вагах, Рахат, Лахор, Карачи, пустыня Синда, по следам Мамы и Дочери, там услышал, здесь увидел и наконец добрался до Хайбера.
Если бы хоть кто-то знал, что эта куропатка была его подругой с хайберских времен, то, чтобы взять у нее интервью и потом напечатать, пришлось бы вернуться в прошлое и прослушать всю эту длиннющую историю на куропатачьем языке. Что тоже интересно. Ладно, когда-нибудь.
В общем, Коува долетел до Хайбера и по дороге узнал о визах, разделе, религиозной неприязни и много еще о чем. Например, о том, что ни у кого нет власти над этими пуштунами и даже радость они превращают в браваду: вскидывают ружья и палят в воздух. Это он видел своими глазами. Он был из рода ворон, и вряд ли совершил бы ошибку, доверившись людям. Он хорошо знал, что его мясо им не нравится – это успокаивало, хоть и было обидно, мол, мы в безопасности только потому, что воняем и невкусные, но какой-нибудь бессердечный, войдя в раж или впав в раздражение – а раздражение – это второе я человека, – направит на него ружье, и песенка спета, поэтому он старался лишний раз не высовываться.
Ничего такого ужасного не случилось. Он рассматривал худжры и крепости, а если какой-нибудь пуштун поднимал на него глаза, то вел себя весьма предусмотрительно: потихоньку с беспечным видом отходил на несколько шагов и продолжал озираться по сторонам – уголки глаз настороже, сердце колотится, – как бы не раскусили, и стоит только пуштуну моргнуть, максимально бесшумно взлетает и исчезает.
У него было два преимущества: первое – он был из вороньих, а второе – он мог летать. Мог заглядывать в закрытые двери и через высокие
