а спереди к ней была пришита желтая звезда, пять точек которой трогательно различались длиной. Позже Айрис говорила, что помнит, как сделала куклу, но не то, как отдавала ее матери.
– Правда? Ты даришь мне это? Ты столько времени потратила, чтобы ее сделать, ты уверена, что не хочешь оставить ее себе? Для своей комнаты?
– Нет. Я хочу, чтобы она была у тебя. Это ты, разве ты не видишь?
– Это я? На меня она не похожа. Звезда спереди означает, что звезда – я?
Айрис пожала плечами:
– Если так хочется.
Мать перевернула куклу. На спине были выведены буквы М, А и О.
– Ее так зовут, – пояснила Айрис.
– Я думала, ты сказала, что это я.
– Это ты. В костюме.
Ева, чувствуя себя так, словно ее вывели на открытое пространство против ее воли, сканировала лица окружающих, чтобы понять, не наблюдают ли за ней.
После этого мать отправила Еву с Айрис. Ева отвела сестру в общую раздевалку – именно там Айрис сделала то, что сделала. Ева никогда бы не поверила, что Айрис этого не помнит. Ева помнила все об этом случае, она могла вспомнить каждое действие Айрис – рукой вверх, вниз, вверх, вниз, вверх, вниз, – которые Айрис делала внешне абсолютно сознательно. В поведении Айрис не было ничего, что могло бы свидетельствовать о том, что она утратила самоконтроль или находится в измененном состоянии. Айрис обманом заманила ее в игру, затем проявила к ней жестокость, стала издеваться, и все, что Ева сейчас чувствовала по этому поводу, было оправданно. Здесь не было полутонов. Линии, разделяющие добро и зло, были четкими и видимыми; стереть их было невозможно. Ева была жертвой, она имела право чувствовать себя обиженной, у нее были для этого все основания, и она никогда никому не позволит отнять у нее это право.
Не так понятно ей было, что происходило на сцене, пока она лежала связанной в гримерке. В разных обстоятельствах в последующие годы это ей описывали многие люди – свидетелей, наблюдавших за происходившим с разных сторон, было очень много, но до конца разобраться в этом ей так и не удалось. Не из-за какой-то ее глупости, но скорее потому, что невозможно было объяснить произошедшее само по себе. То, что сделала ее мать, то, что сделала Айрис, – все это было за гранью понимания.
– Что именно произошло?
В конце концов она наберется смелости и задаст матери этот вопрос. И тогда мать, словно давно ожидая его, расскажет ей все со своей точки зрения. И Ева услышит, примет правду услышанного и больше никогда об этом не попросит. Ведь Ева уже решила, что примет как свою ту версию событий, которую ей расскажет мать.
* * *
Когда гримерка опустела, Алисса заперла дверь и ее вырвало в ведро в углу. Затем она оделась и пошла ждать Дорис у стола с реквизитом, как и было отрепетировано.
Дорис опаздывала. Вероятно, отдраивала своей пиздой член Пола в какой-нибудь комнате. Дорис пришла в таком состоянии – волосы растрепались, кожа покрылась пятнами, глаза увлажнились, – что действительно можно было предположить, что отдраивала своей пиздой член Пола в какой-нибудь комнате. Было уже не смешно.
– Пойдем?
Она пошла за Дорис по коридорам в сторону фойе. Дорис должна была нести фонарь в фойе, но она оказалась неспособна открывать двери одновременно. То и дело она стучала фонарем о стены, роняла шест или позволяла захлопываться дверям. Это было похоже на что-то из фильмов Лорела и Харди [56]. В итоге Алиссе пришлось ей помочь.
Смотреть в баре, как Саймон подмигивает Дорис и пялится на нее, было слишком тошно. Когда у дверей зрительного зала Дорис начала дергать и тянуть заднюю часть мантии Алиссы, у нее возникло ощущение, что к ней пристают. Она сорвалась:
– Ты можешь прекратить?
– Извини, – запоздало сказала Дорис.
– Не извиняйся, просто будь немного деликатнее. Ты же не скаковую лошадь седлаешь.
Дорис позволила мантии свободно упасть. Подошла и встала напротив двери. Взялась за ручку, готовясь ее открыть.
– Правильно, – сказала Алисса. – Открой дверь.
Алисса почувствовала неожиданное напряжение. Она узнала эту нервозность: такая бывает у стрелка, который попал в цель с первого выстрела, но боится, что не попадет в яблочко снова – теперь, когда его зрители ждут триумфа.
Она изучала лицо Дорис, пытаясь в последний раз увидеть эту девушку глазами Пола. Макс в своем письме был неправ: Алисса не отпустила бы Пола добровольно. Она не оставит его этой девушке. Дорис не останется. Сегодня вечером она уедет – Алисса позаботится об этом.
Услышав, что публика затихла, Алисса внесла последние коррективы в свой выход.
Затем, прежде чем открыть дверь, Дорис посмотрела Алиссе прямо в глаза и сказала:
– Я не боюсь, ты знаешь, Алисса. С Полом или без Пола, я готова. Что бы ни произошло дальше, я буду рада, даже если я не доверяю этому. Даже если я это возненавижу.
Сделав вид, что не услышала, Алисса прошла мимо девушки и вошла в зрительный зал.
Огни погасли. На сцене было темно. Алисса услышала, как за ней закрылась дверь, и прежде, чем зрители поняли, что она там, прошло много времени, в течение которого в мире не было ничего. Ни зрителей, ни наблюдателей. Ни исполнителя, ни выступления. Пустое, заброшенное время. В это время Алисса совершила ошибку, задумавшись об ужасающей сложности актерства. Если заниматься им по-настоящему, это самое трудное искусство из всех. Вспомнив прощальные слова Дорис, она задала себе страшный вопрос:
Готова ли я к тому, что будет дальше?
Люди в задних рядах ее заметили. Их ропот привлек внимание тех, кто сидел в центре, и они повернулись к ней. Движение этих людей, в свою очередь, заставило повернуть головы сидящих впереди. Связь была установлена.
В качестве фишки Дорис раздавала пришедшим на открытии дешевые бумажные веера. Многие в зале теперь взбивали ими воздух перед своими лицами. В красно-оранжевом свечении фонаря веера были похожи на языки пламени, которые оживлял переменчивый бриз, приходящий то с востока, то с запада: порыв за порывом, волна за волной, напряжение и облегчение, – это создавало в ушах Алиссы ритмичный пульс – ва-ва, ва-ва, – в такт которому она начала петь.
По первоначальному сценарию Макса у песни судьи был текст, но на репетициях, вдохновившись восточным сеттингом, Алисса убрала слова и заменила их повторяющимися бессмысленными звуками, похожими на мантры. Напевая теперь в аранжировке собственного изобретения, она поднялась на сцену по приставным ступенькам в ее правой части. Оттуда,
