вышли несколько озадаченные и спросили меня:
– Ma questa è assolutamente un’altra cosa… e come in russo «amore»? [Но это совсем другая вещь… и как по-русски amore?]
– Любовь, – ответил я.
– «Lypoff, lypoff, – come è possibile cantare?» [Льупоффь, льупоффь – как это спеть-то?]
Гениальная формулировка разницы двух менталитетов. Я, вдохновленный этим разговором, говоря итальянцам о русской особости, для наглядности использую следующий пример: «знаменитый картон Микеланджело “Битва при Кашине” по-итальянски также называется Rampicanti [Рампиканти], а по-русски – “Выкарабкивающиеся”».
Слово «выкарабкивающиеся» потрясает. Итальянцы просят его несколько раз повторить, потом пытаются произнести:
v… vi… vica… cara… carap… vicarapc… carabc… carabk… carabki…
carabkiva…. i… uy… vicarabkivauy…
И здесь, дойдя до «ща», они пасуют, ибо перед «ща» итальянский язык и итальянский мозг бессильны.
В принципе, есть более короткое слово, убивающее наповал: «щи» – однако как разъяснить итальянцам его онтологическую значимость для России? Щи да каша пища наша – но поди объясни это макаронникам. Привести в пример Rampicanti гораздо легче – картон Микеланджело итальянец знает. Так что пусть вместо красавицы будет мама: «Мама, чао!» хранит солнечность открытых слогов оригинала и спеть его гораздо легче, чем «привет, красавица».
Припев «Мама, чао!» был на слуху у каждого в нашей юной прекрасной стране. Я его помню с раннего детства, то есть с начала шестидесятых. Первый раз услышав песню, я решил, что лирический герой, проснувшись рано утром, просит у мамы чаю, но потом мне объяснили, что «чао» значит «привет!». Это было первое итальянское слово, которое я узнал.
* * *
В те же шестидесятые над миром вознесся голос Роберто Лорети, римского чудо-мальчика, ласково прозванного Робертино, очаровавшего страны социалистического лагеря. Он песню партизан, кажется, не пел, но зато пел Mamma, son tanto felice perché ritorno da te, «Мама, я так счастлив, потому что возвращаюсь к тебе», и Sul mare luccica l’astro d’argento, «Сверкает над морем звезда из серебра», с припевом Santa Lucia! Santa Lucia! Сам Лорети, уж никакой не Робертино, а очень даже Робертище, приехал Россию только 1989 году в возрасте пятидесяти трех, дискант поменяв на весьма условный баритональный тенор, baritenore, как это называют итальянцы, а прелестное личико на симпатичную пузасто-мордастую физиономию южноитальянского дельца. В Италии его уже не слушали, но в России его концерты собрали публику: всё дамы, кои в шестидесятые были в бальзаковском возрасте, а в 1989-м из него давно вышли. Симптоматичный восемьдесят девятый год: заржавевший социализм скрипит и расползается, из Афганистана войска вывели, а талоны ввели, и во всех углах мреет мрак, постепенно заволакивающий будущее. Зато купишь билет, придешь на концерт, сначала неприятно вздрогнешь от вида постаревшего певца, но смежишь веки, чтоб глаза нынешнего Робертища не видели, а представили сладчайшего Робертино, и из тьмы выплывает голос… и золотые дни застоя… такие светлые, такие пленительные… солнце жарит так, что асфальт мягок, как плавленый сырок, убогий новостроечный хрущёвский двор пышет, как Дантов ад, а по дощатому столу в центре стучат пластмашки домино осоловевших от пива игроков… над приткнутыми в углу под навесом помойными бачками жужжат жирные мухи… мужжжья… майки и треники пузырями, сидящие вокруг дощатого стола шикарны, как спутники мытаря, склонившиеся над деньгами из Капелла Черази Караваджо, и усталый мат их дик и глух, а пиво в стоящих на столе недопитых кружках, нагретое солнцем, как и оно, жолто тяжко и безнадежно, через «о», как окна у Блока, и также безнадежно жо́лта и тепла моча, отливаемая отошедшим от стола доминошником на пробивающийся сквозь трещины в асфальте несчастный пыльный жолтый тож одуванчик, со сладострастным омерзением вздрагивающий под напором мужественной струи.
О, Русь моя! Жена моя! До боли…
Одинаковые окна одинаково распахнуты настежь, а из выставленной на балкон магнитолы льется:
песнь летит во все концы, сердцу тревожно в груди, и ты такая молодая…
Санта Лючиа! Санта Лючиа! Санта Лючиа-а-аааа!!! Италия, сказка…
Это тебе не «Лючия ди Ламмермур» по-русски.
Дискант Робертино, что точно Волга полная, течет над простором необъятной Родины моей, – апофеоз советской Италии. Но это все поэтический вымысел, сказка, Италия с другой стороны и записки сумасшедшего, когда «числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое». Параллельно солнечной сказке буратино-чиполлино-робертино советская культура, самая передовая в мире, строила свой образ Италии, называя его «историческим». Над ним работали советские ученые, гуманитарии-гуманисты: искусствоведы, литературоведы, историки. Темы были разные, но методика у всех была одна – марксистско-ленинская. Главным, наиболее прогрессивным, а потому и наиболее близким советскому человеку в советской Италии был Ренессанс, «величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености», как сказал великий Энгельс.
Ох уж этот Ренессанс! Красивое французское слово, в русском языке прижившееся, как родное, но что оно значит? Русский перевод renaissance, «возрождение», вполне соответствует французскому значению: обновление жизни после длительного замедления и упадка. Не надо его путать с «воскресением»; «возрождение» не подразумевает смерти. В общем-то, возрождение – это весна, пробуждение. У Вазари слово rinascimento, появившееся много позже, отсутствует, но именно об обновлении говорил Вазари, когда в своей книге определил тосканскую живопись как rinascita, «новое рождение» вообще всего искусства, и, связав это новое с Джотто, отнес rinascita к началу Треченто, то есть XIII века. Слово понравилось всем, пишущим об искусстве, но термином стало лишь в середине XIX века, причем во французской историографии, на что прямо и указывает Энгельс, говоря про эпоху, «которую мы, немцы, называем, по приключившемуся с нами тогда национальному несчастью, Реформацией, французы – Ренессансом, а итальянцы – Чинквеченто». Немецкие профессора, впрочем, уже тоже использовали французский термин, узаконенный великой книгой Якоба Буркхардта Die Kultur der Renaissance in Italien, «Культура Ренессанса в Италии» в 1860 году. Буркхардт, говоря об Италии и только о ней одной, начал Ренессанс с Треченто, что было новшеством, и определил его как начало новоевропейского мышления, тем самым противопоставив Ренессанс Средневековью, а Италию всей остальной Европе. Практически параллельно термин Renaissance экспроприировали ученые англичане. Они, как и немцы, оставили французский вариант написания, так что в английском и немецком Renaissance ни с revival, ни с Wiedergeburt никогда не путается. Итальянцы решили у французов на поводу не идти и из rinascita Вазари сделали термин Rinascimento по аналогии
