манускрипты, с упорством ботаника-студента выуживая из них все новые детали, что с зеркальной точностью должны были воссоздать в рукописи прекрасную рыцарскую эпоху. Нет нужды говорить о том, что и сам он внешне сильно преобразился. Засунув с тяжелым вздохом в какой-то ларь джинсы, переоделся вместо того в облегающие шерстяные штаны, тонкую льняную рубашку и короткую стеганую куртку – ярко-голубую, под цвет глаз. Мюллер, помогая справиться с непривычной коже и телу одеждой, как китайский болванчик, все время одобрительно кивал и заодно приговаривал:
– Главное в вашем деле, сир, – это вжиться в образ. Нельзя писать о чем-то понаслышке или вообще из собственных фантазий. Конечно, сейчас поразвелось много таких писак, но это точно не искусство… Так что вам, сир, одна дорога – стать настоящим сеньором…
Придворные, коих развелось под сотню, обращались к Титусу не иначе как «светлость» и «высочество». Наследник, странное дело, уже не замечал этого, равно как и не вспоминал об обещанных «демократических реформах». Светлость и светлость. Значит, так и надо. Утро теперь начиналось с бестолковых криков петухов и зычных голосов крестьян, чуть свет привозивших в замок зелень, мясо, молоко и рыбу на телегах, безбожно громыхавших деревянными колесами по вымощенной камнем дороге. В семь часов стражники с алебардами открывали ворота, и толпа фермеров, нараспев расхваливая свой товар, заполняла замковый дворик, где поджидавший крестьян Мюллер затевал беспощадную торговлю за каждый медный пятак.
– Жадные, ой жадные нынче пошли крестьяне. Весь голос на них сорвал. Вы бы, сударь, их того… пощедрее сделали, что ли, – сокрушался Мюллер, отчитываясь перед Титусом о растраченных деньгах. – Или вообще пусть даром привозят, в качестве подати. Вы же как-никак знатный, всеми уважаемый сеньор. Да еще по совместительству их создатель…
В общем, все на первый взгляд шло своим чередом и куда-то направлялось. Тем не менее Титус, уже переживший первый шок от обладания пером, не строил иллюзий и трезво понимал: все это по большому счету лишь прелюдия той книги, которую предстоит написать. Самая легкая, начальная часть работы. Собственно сам сюжет продвигался через пень-колоду. А если говорить откровенно, то вообще никак не продвигался. От деталей быта пора уже было переходить к героям, которые станут олицетворением этого сурового, но справедливого мира. Однако чтение бесчисленных рыцарских романов никак не вдохновляло наследника на то, чтобы измыслить оригинальные характеры. А без героев не клеился и сюжет. «В нормальной жизни все наоборот, – тоскливо размышлял Титус, сидя за письменным столом и задумчиво подкидывая, как это делал прежде Архивариус, Волшебное перо на ладони. – Персонажей списывают с живых людей. Здесь же сначала должны явиться в мир персонажи, а только вслед за ними последовать живые люди». Сам он, к своему стыду, никак не мог заставить себя поверить в то, что вышедшие из-под Волшебного пера эпизодические фигуры слуг, крестьян и стражников такие же настоящие, полноценные создания, как и он сам. С одной стороны, конечно, вели они себя совершенно по-человечески: ели, спали, создавали союзы, плели интриги, славили наследника. Но Титуса не оставляло полубрезгливое ощущение, что придворные на самом деле вылеплены из некоего волшебного телесного цвета пластилина, а потом ночью тайком привезены в замок. Он даже почти не помнил их вычурных имен вроде Базилио или Лопес, которые сам же и придумывал в рукописи.
Притом ждать помощи с книгой, похоже, было неоткуда. Поделиться своей головной болью не удавалось даже с Мюллером. Слуга при первом же упоминании об охватившем наследника творческом кризисе выкатывал безумно глаза, прижимал указательный палец к губам и начинал нести какую-то ахинею про тридцать три способа поиска вдохновения, которые знал в юности, но сейчас, к сожалению, подзабыл. Архивариус же почти растворился в пестрой толпе придворных, Титус лишь иногда выхватывал взглядом его торжественную фигуру. Величаво, как заполненный золотыми монетами испанский галеон, Архивариус проплывал мимо, рассеянно оглядывая наследника Сан-Маринского сквозь толстые стекла очков и бормоча что-то под нос. Однажды Титус не выдержал, ухватил старика за руку и откровенно, как ребенок, поведал обо всем, что накипело на душе.
– Герои? Не выходят? – опять же величественно хмыкнул в ответ Архивариус. – Хороший автор всегда любит своих персонажей. Попробуй кого-нибудь полюбить, дорогой Титус, и, может быть, тебе откроются новые горизонты, н-да…
В общем, разговор, на который наследник, надо сказать, сильно рассчитывал, так ничего и не прояснил. Точнее, даже наоборот.
Творческий тупик и, как следствие, масса свободного времени мало-помалу оборачивались раздражительностью и тревожностью. Очень скоро мысли Титуса затянуло в беспокойный водоворот вопросов, что еще более усложнило работу над книгой. Кто все-таки эти люди, что выходят из-под Волшебного пера? Откуда они появляются? Кто на самом деле дает им жизнь, да еще вот так – не через рождение, а сразу с историей, прошлым, воспоминаниями? Чего они на самом деле хотят? К чему стремятся? Конечно же, никаких ответов не находилось, потому присутствие явившихся неизвестно откуда разумных живых существ начинало подспудно ощущаться Титусом в виде смутной угрозы, даже тяжелого предчувствия – в какой-то момент придуманный им мир, словно обезумевшая лошадь, понесется галопом и сбросит с себя творца, сломав ему притом шею. Правда, на самом деле предчувствие это скорее происходило от верного понимания, что время уходит, а он никак не может начать делать то, чего от него ждут. Нельзя же вот так, до бесконечности, расхаживать, обрядившись в средневековые одежды и притворяться «вашей светлостью»…
«Что за поток меня несет? Куда? Откуда? И, самое главное, зачем?» – мрачно размышлял Титус ранним утром, без всякого удовольствия наблюдая прекрасный, словно картина, вид из окна. Высоко-высоко какие-то птицы резали на части голубую гладь неба, покрывая ее сложными, запутанными узорами. Титус, вспомнив, что в древности по таким вот полетам птиц пытались предсказывать судьбу, мрачно подумал: «Да, непростая, видно, у меня судьба». От напряженного вглядывания в небо заломило глаза. Наследник тяжело вздохнул, захлопнул окно и неуверенно присел за стол. За пару дней, что он не брал в руки перо, бумагу покрыл едва заметный слой серой пушистой пыли, а в высохшей наполовину чернильнице утонул комар. Чертыхаясь, Титус достал комара, стер ладонью пыль с бумаги, но на том его воодушевление иссякло. Как раз в этот момент за дверью послышалась возня, затем раздался дружный взрывной хохот. Искренний и молодой, полный любви к жизни и душевного здоровья. Титус, которому в голову лезли со всех сторон исключительно мрачные мысли, скрипнул зубами от зависти. «Им весело! – раздраженно размышлял он, завалившись на кровать, которая в целях отпугивания моли благоухала лавандой, как целое лавандовое поле. – Чертовски весело! И понятно
